– Легендарный Кахарман, чего ты молчишь?

– Я уже давно не живу в тех местах – что я могу сказать? – усмехнулся Кахарман.

– Знаю, что не по своей вине, тебя выжил первый секретарь обкома. Этот невежда – я бы его и в конюхи не взял. А он – секретарь, подумать только! Но с ним нелегко справиться даже сейчас. Он до мозга костей бюрократ и функционер – в общем, товарищ дошлый… Я одного сейчас не могу понять, Кахарман, почему ты не связался тогда со мной? Ладно, допустим, не обязательно приезжать. Но позвонить же мог…

Кахарман побагровел, Акатов улыбнулся и махнул рукой:

– Понимаю, нам легче умереть, чем просить. Где ты сейчас? Чем занимаешься?

– В Семипалатинском порту. До этого работал на Балхаше. Сейчас возвращаюсь с Каспия. Думал там остаться, да понял, хрен редьки не слаще. Везде одно и то же. Смотрю и не могу понять: я такой муторный, что не могу себе найти места, или жизнь кругом такая муторная… – Потом он извиняющимся тоном добавил: – Хотел я все-таки зайти к вам…

– Ты можешь это сделать не откладывая: сегодня или, скажем, завтра. Потолкуем. А сейчас я поспешу – тороплюсь в Центральный Комитет. – Акатов протянул руку для прощания. – В Целиноград приезжает Горбачев, – добавил он.

– Когда он приезжает? – встрепенулся Кахарман.

– На днях, буквально на этой неделе. Не спросил о точной дате.

Кахарман весь загорелся. Акатов тронул его за рукав, он верно угадал мысли Кахармана.

– Вряд ли вам там удастся встретиться с высшим начальством. Практически это невозможно. Как бы не оказались напрасными хлопоты…

– Хлопоты не пугают меня. В конце концов я столько хлопотал – пусть это будет очередной попыткой.

Акатов хотел что-то возразить, но Болат опередил его.

– Кахарман это говорит не просто так. Вы бы поняли его риск, когда бы увидели, как глубоко отчаялся этот человек…

На том они и расстались с Акатовым. После прощания Кахарман заявил:

– Семипалатинск отпадает. Билет берем на Целиноград. Вдруг нам повезет поговорить с ним лично? – И заторопился.

Купив билет, они поспешили обратно в гостиницу. Кахарман весь преобразился – равнодушия, и замкнутости как не бывало. Болат с радостной надеждой наблюдал изменения, произошедшие в нем.

– Если не удастся поговорить с ним лично, то по крайней мере надо будет передать ему письмо – как ты думаешь? Езжай домой и привези все документы. Сейчас будем писать письмо. – И Кахарман почти вытолкнул Болата за дверь. А сам ополоснулся под душем, сел в кресло и задумался.

Он понимал, что представившийся случай может решить многое, очень многое. Вернуть морю большую чистую воду, наполнить его до прежних берегов – вдруг сейчас, именно сейчас он понял, что на это положит остаток своей жизни. Ни о чем бы он не печалился, если бы это произошло: всё остальное мелочи, во всем остальном люди разберутся на местах. Да-да, все-таки он ошибался: не время ему сейчас скитаться по Казахстану – время бороться! «Но что наворочено нами, если обернуться назад: горы дерьма! Много лет мы хвастливо заявляли, что семимильными шагами летим вперед – а получалось: пятились! И чем громче кричали о своих достижениях – тем сильнее все у нас разваливалось. Мы просто вошли в экстаз, в угар – чтобы не видеть того, что мы давным-давно в дерьме. Иногда, правда, мы говорили о каких-то нелепых затруднениях, о каких-то ошибках, опять же случайных, сиюминутных. И теперь получилось так, что ошибки эти оказались на самом-то деле грандиозными; и не временными – а вечными. Получилось так, что все они слились воедино и вся наша жизнь – одна грандиозная и вечная ошибка. И бежать от нее некуда. Некуда!»

И все-таки, несмотря на эти свои мысли, которые в другую минуту ввергли бы его в знакомое отчаяние, настроение у Кахармана было совершенно иное, чем в предыдущие дни.

Вернулся Болат, и они сели писать письмо. Закончили только к утру, молча напились горячего чаю.

Болат потянулся и пошутил:

– Сон оставим для Целинограда.

– Сон – да, а вот бороду придется оставить в Алма-Ате, ступай побрейся, – ответил ему в тон Кахарман и озабоченно добавил: – Тебе не показалось письмо слишком длинным – может, сократим?

– И это оставим для Целинограда.

– Хорошо. Тем более что время поджимает. Иди в ванную, я после тебя…

В самолете они уснули быстро – сразу, как только он набрал высоту. Кахарману снился сон, снился дом, снился отец.

Насыр сидел на лавочке у дома и спрашивал Кахармана:

«Ты на кого обижен, ответь мне. На жалкую кучку начальников, которые выжили тебя? Допустим. Но люди-то по-прежнему уважают тебя – что же ты не показываешься в родном ауле?»

Коротко подстриженные усы и борода отца были совершенно седыми, глаза на его худом темном лице слезились.

Теплая волна нежности – далекой, уже почти забытой, детской – стала распирать грудь спящего Кахармана так, что он был готов заплакать.

Грузная мать, двигаясь не то чтобы неторопливо, а скорее тяжело, внесла в дом самовар и позвала отца. Отец сидел не шелохнувшись, будто не слыша ее.

«Насыр, чай стынет, – повторила мать. – Ну что ты сидишь целыми днями, уставившись в небо, словно дурак! Не посылает Аллах дождя – ну что тут поделаешь? Слышишь ты меня или нет?»

«Видишь, как мать постарела. Думали, что после Каспия завернешь к нам, побудешь с нами денька два-три. Глядели с ней в окно, глядели – все глаза проглядели. А тебя нет и нет».

Словно и не спал сейчас Кахарман, потому что совершенно отчетливо подумал: «Кто же им мог сказать, что я ездил к Саяту?»

«Старики да старухи, – продолжал корить его Насыр, – молятся о твоем благополучии, желают тебе удачи в делах. Видел бы ты, как они готовились к твоему приезду. Муса зарезал барашка, а когда стало ясно, что ты не придешь, зашел он ко мне и говорит: знать, очерствело сердце Кахармана. От Каспия до нас – рукой подать, а не захотел приехать. Если уж такой разумный и совестливый человек, как Кахарман, поступает так – совсем, значит, портятся люди. Ты знаешь Мусу – зря он не будет говорить. А он еще так сказал – значит, забыл Кахарман о бедственном нашем положении. Значит, как и другие, он подался в чужие края за лучшей долей, да не сразу мы это разглядели, а, Насыр? Типун тебе на язык, ответил я. А доказать, что это все не так, никак не могу. Чуть со стыда не сгорел. Газиза гадала на тебя – сказала, что на твоем пути стоит серьезная преграда. А Муса всех соседей пригласил и угостил тем барашком, который был предназначен для тебя. Я на людях держусь, но душа моя изболелась за тебя: все время ты мне снишься – в какой-то рваной одежде идешь по выгоревшему лесу, в лице твоем – тяжелая мысль. Ты идешь один, а я всегда думаю, когда вижу этот сон: где же твои друзья, ведь было их у тебя немало? Такое чувство – что ты идешь по пустыне и идешь уже много-много дней».

Опять послышался зов матери: «Оу, Насыр, сколько же тебя ждать? Одной мне чай не в радость. Ну чего ты все сидишь, уставившись в небо: была бы милость божья – давно бы грянул дождь; отвернулся он от нас – давно это пора понять».

Насыр повернулся на зов, что-то пробурчал, потом взял кувшин с теплой водой, который стоял подле, и стал полоскать рот. «Пойду, Кахарман, – сказал он. – Старуха зовет…» У дверей он обернулся – прежде чем скрыться, казалось, он еще что-то хотел сказать, да запамятовал.

…В это самое время его в плечо толкнул Болат, и Кахарман открыл глаза. Самолет, завершая посадку, бежал по бетонной полосе. Кахарман закрыл глаза, но не возникли больше перед ним ни отец, ни мать, ни их старенький кирпичный домик, не повторились их родные голоса…

Свободных мест в гостинице не оказалось. Судя по тому, как вычищались улицы, красились заборы и дома, большой гость должен был прибыть со дня на день. Болат стал звонить своему хорошему знакомому. Тот с радостью согласился их приютить: его жена была сейчас как нельзя кстати на двухмесячных курсах в Алма-Ате. В Целинограде они прожили три дня. Несколько раз переписали свое письмо от руки, потом срочно отдали перепечатать его машинистке за двойную цену. В ночь, когда всем уже стало известно о приезде Горбачева, Кахарман несколько раз просыпался, боясь опоздать. Под утро вышел на балкон, закурил – решил больше не ложиться. Волнение его было понятным. Он возлагал большие надежды на сегодняшний день. Почему-то теперь он был совершенно уверен, что ему не удастся лично пробиться к Горбачеву. Акатов был прав. Однако сильная надежда, поселившаяся в человеке, как правило, делает человека одержимым: какой-то маленький шанс, что ему удастся хотя бы передать письмо, все-таки существовал. «Да поддержит меня дух моего исстрадавшегося моря, да поддержат меня духи предков!» – сказал он громко. На балкон вышел Болат.