Болат и Игорь тогда, увлеченные только наукой, не очень-то вникали в рассуждения профессора, в отличие от Кахармана. Всякое упоминание о чиновниках заставляло поначалу Кахармана горячиться, потом он сникал – почти что безнадежно.
«Хватит мне жаловаться, – сказал Кахарман. – Расскажи-ка лучше о себе. Как у тебя с квартирой?» – «С квартирой у меня никак. Хожу в правдолюбцах – а таким разве дают ее быстро?» – «Жене, наверно, туго приходится?» – посочувствовал Кахарман. «Конечно. Я-то, считай, по-прежнему холостяк: по шесть месяцев не бываю дома, все в экспедициях, а она…» – «Сильно устаешь?» – спросил Кахарман, обратив внимание на осунувшееся лицо Болата. «Три дня назад вернулся с Синеморья, – стал рассказывать Болат. – Насыр-ата и Корлан-апа здоровы. Жалуются, что зимой не находят себе места без Бериша. Как же, конечно – за лето очень привыкают к нему…» – «А как там учительница Кызбала?» – с любопытством вдруг спросил Кахарман. «Здорова, как и ее коза. Прошлым летом козленка утащил сом… Мне рассказывали, что она пришла к Насыр-аге с просьбой: найти козла для козы, сказала – и ей, и ее козе нужен козленок…» Кахарман невесело заключил: «Ну вот, кончилось ее одиночество. Вдвоем будут плакаться на берегу: она о сыне, а коза – о козленке». Болат не хотел заводить тягостную беседу о лаборатории по наблюдению за гибелью моря, где он служил. «Ну что же, – предложил Болат. – Теперь можно и ко мне домой? Посмотрите, как я живу. Там и продолжим наш разговор…»
Весенняя Алма-Ата после пыльных ветров Гурьева показалась Кахарману земным раем. Ему было приятно видеть, что люди здесь выглядят иначе: наряднее, не так озабочены. К Болату отправились пешком – ходьба взбодрила Кахармана. Во дворе, под яблоней, их встречал хозяин дома – Хорст Бастианович, с которым Кахарман учтиво поздоровался. В молодости Хорст Бастианович рыбачил на Синеморье, потом вместе со взрослыми сыновьями перебрался в Алма-Ату. Купили у хороших знакомых дом. Сыновья, когда жизнь стариков наладилась, разлетелись кто куда на заработки.
Как Болат попал к Хорсту Бастиановичу? Когда в семье Болата родился сынишка, прежний хозяин предложил молодоженам подыскать себе другую квартиру. Болат просил подождать его до весны, но черствый хозяин был неумолим – потребовал освободить угол в течение двух недель. А легко ли снять что-нибудь посреди зимы в большом городе? Как-то вечером, подавленный, брел Болат по параллельной улице, рассеянно поздоровался с каким-то стариком, который расчищал двор от снега: «Бог в помощь, аксакал!» – «Ладно бы так. – Старик оказался разговорчивый. – Ты что такой невеселый?» – «Не до веселья мне, – отвечал Болат. – Ищу, где бы снять квартиру, и чувствую, что напрасно…» – «Холостой?» – полюбопытствовал старик. «Если бы. Жена, братишка-школьник, да еще вот сынишка родился – и месяца нет…» – «Молодец! – рассмеялся старик. – Богатый… – Перестав смеяться, оперся на черенок лопаты: – А сам студент?» – «Закончил университет. Сейчас работаю». Старик, сняв шапку, стал вытирать пот со лба: «Подожди, сейчас подойдет моя старуха из магазина – посоветуемся». Сердце у Болата екнуло, появилась маленькая надежда. Потом Болат предложил: «Ага, дайте-ка мне лопату, а вы отдохните…» Старик махнул рукой: «Подождет, после обеда дочищу…» Но Болат сбросил пальто и принялся за снег. Хозяйке – ее звали Ириной Михайловной – очень понравился внимательный молодой человек. Как, впрочем, и Марияш понравилась, к которой она с первого дня стала относиться как к родной дочери – видно, очень скучали старики по своим детям, чего тут скажешь. «Болат, тебе повезло с Марияш, – часто потом говорила она. – Цени это, мальчик мой». – «Может, и повезло, – отшучивался Болат. – Не захвалить бы…» – «Наверно, это тебе мой Хорст сказал, – шутила Ирина Михайловна. – Он немец до мозга костей. Скуп на похвалу, но знает, что делает, ни разу за всю жизнь не похвалил меня… Но ты не бойся, я-то не сглажу». И трижды сплюнула через правое плечо.
У Хорста в последнее время было плохо с глазами. Он заметил Кахармана, когда тот подошел к нему совсем близко, – встал навстречу: «Оу, Кахарман-жан, никак это ты, дорогой!» И старик, согласно казахскому обычаю, обнял Кахармана, касаясь своей грудью его груди. «Здравствуйте, Хорст-ага! Как вы здесь? А где Ирина Михайловна?» – «Не вылазит из больницы моя старушка: слегла зимой и до сих пор там… А я сижу и жду. Марияш мне с утра говорит: приедет Кахарман, приедет Кахарман… Дождался».
Болата кликнула Марияш, и он скрылся в доме. «Слышу я, что ты теперь в Семипалатинске, – проговорил Хорст, проводив взглядом Болата. – Расскажи-ка мне, что там за жизнь…» – «Отвечу коротко: жизнь там просто паскудная…» – «А я старею, Кахарман, и все больше думаю – неужели на чужбине придется мне умереть? – Он помолчал. – Обо всем думаю, Кахарман… Кто же это так сделал, что весь наш народ стал расползаться по стране, как тараканы? Кто бы мог подумать, что может случиться такое? Но кто бы ни был виноват, а твоего отца хочу похвалить, Кахарман. Остался ведь! Недавно был у меня в гостях Оразбек. Знаешь, наверно, его – Герой, понимаешь ли, Социалистического Труда. Сейчас он под Алма-Атой, председатель колхоза – рыбу они выращивают в прудах…» – «Знаю Оразбека, как же – даже бывал у него в колхозе…»
«А он жук, ни слова, что вы виделись… Так о чем я? А! Говорим мы, говорим, и разговор, как я понимаю, он клонит к тому, что нельзя, мол, осуждать тех, кто старается жить хорошо. Вот, мол, недалеко от столицы и жить легче, и детей можно выучить – а что, мол, там, в той дыре? Подумал я и сказал ему вот что: Оразбек, я тебя называл настоящим батыром, а теперь позволь-ка мне свои слова взять назад. Как так? – опешил он. А он пугливый, ты сам знаешь: думал, наверно, что я сейчас его в мелочах начну упрекать. Ну, вроде того, что купил он сыну «Волгу», пользуясь льготой для героев, или в чем-нибудь еще таком. Хорошо, говорю я ему, сейчас объясню. Говорю: вот у тебя орден. Повесили тебе его на грудь не за твои личные заслуги, в этом ордене заключен и труд других людей. Правильно я спрашиваю, Оразбек? Правильно, он отвечает. А раз так, говорю я, если ты герой Синеморья, то почему ты сбежал от тех людей, которые трудились вместе с тобой, почему ты не разделил их судьбу, а, Оразбек? Ему нечего было ответить, а когда стали прощаться, он умолял меня, чтобы этот разговор остался между нами… Нет, Кахарман, не уважаю я такого героя – никак не могу уважать. Ему эту звезду не на грудь надо было повесить, а на ж… – И старик засмеялся. – Послушай меня, Оразбек, говорю я ему Настоящий то герой – Насыр. А ты – беглец. Оразбек тогда мне отвечает: подожди, Хорст, а ведь ты первым сбежал – или мне изменяет память? Ты, говорю, себя со мной не сравнивай. Я – простой рыбак, а ты человек, на которого должны равняться люди. Я нужен был, когда была в море рыба. Какая во мне нужда, когда рыба исчезла? Это во-первых. Во-вторых, я пенсионер, заслужил, можно сказать, право жить там, где захочу. В третьих, я немец. Моя родина – Поволжье. А ты! Во-первых, ты казах. Во-вторых – герой, едрит твою мать! Как ты это сам-то понимаешь – сегодня герой, а завтра беглец?! На войне я бы тебя, первым пристрелил. Соберись, говорю я ему, в Синеморье – отвези этот орден Насыру, он достоин его, потому что люди его называют героем – слышишь ли ты? В общем, так я его отчестил, что забыл он, по какой нужде ко мне заходил. С тех самых пор не показывается у меня – боится разговоров наедине. В прошлое воскресенье вообще-то он с женой заходил к моей старухе в больницу. Сказал мне: «Насыр-ага – это особый человек. Никогда он не жалел в работе ни себя, ни других. Вот ты упрекаешь меня Золотой Звездой, а ведь она ему ни к чему. Он сам золото!» Видишь, как отвечает: ловко да хитро… – Старик задумался и добавил: – Насыр – настоящий батыр! Дай Бог ему долгих лет и крепкого здоровья…»
Старик, зная о душевном состоянии Кахармана по рассказам Болата, не стал бередить его душу лишними расспросами.
Не хотелось Кахарману, оторванному от родины и работы, напоминать про невеселую участь изгнанника. Он лишь подумал: «Начальникам невдомек, что рубят сук, на котором сидят. Великолепный он джигит, этот Кахарман! Ему цены ведь нет! Каким надо быть идиотом, чтобы разбрасываться таким добром! Ладно бы просто разбрасываться – а ведь, все замешано на зависти, карьеризме, на жестокости, на своих мелких интересах, словно не люди они уже, а крысы… И от этого страдает дело, страдает народ, страдает природа, страдает все – а им до этого нет никакой заботы!»
