У Саята на окраине города жил родственник. Саят попросил его приготовить хороший ужин и пришел за Кахарманом в гостиницу под вечер. В гостях, после двух чашек горячего бульона, Кахарман почувствовал себя лучше. Хозяин быстро и молча накрошил мяса. Он не вмешивался в разговор гостей – ушел в соседнюю комнату. За ним ушла и хозяйка – спокойная, благовидная женщина, прежде предупредив Саята: «Угощай гостя, не стесняйтесь, будьте как дома…» Кахарман поблагодарил Саята за работу – достаточно сдержанно, хотя Саят видел, что Кахарман хотел сказать. «Водки не поставил, Кахарман, не обижайся… Отдохни после вчерашнего» Кахарман закивал головой, Саят видел, что он подавляет свое смущение. «Правильно сделал. С того самого дня, как я уехал из Синеморья, кажется, я выпил норму – за сорок лет своих столько не выпил, сколько за эти несколько дней…» Кахарман нахмурился и продолжал: «Всю ночь за мной гонялись одичавшие собаки. Тебе приходилось их встречать на Балхаше? Там их полным-полно». Он хотел было рассказать Саяту, как на Балхаше их окружили эти самые дикие псы, как они прокусывали шины и как мочились, поднимая ноги, – но не стал: все это было малоприятно, особенно последнее. Вдруг на какое-то мгновение, застилая явь, перед его глазами снова возникла пасть дикой собаки; от неожиданности он вздрогнул и быстро посмотрел в лицо Саята, который, подвигая к нему блюдо с мясом, все угощал его.
Разговор не клеился. Отчасти тому причиной была подавленность Кахармана, которая, казалось, призывала Саята к сдержанности. Кахарману вроде бы не о чем было расспрашивать Саята – он как бы заранее знал, что тот ему может рассказать. В самом деле, уже по приезде с одного взгляда Кахарман понял, насколько оскудела жизнь каспийских рыбаков. О чем мог рассказать ему Саят? О том, что невольно прикипел сердцем к этим бедным местам? А что ему оставалось делать? Не возвращаться же назад, и Саят вместе с Каспием стал делить его трудную судьбу. Вода в Каспие стала совсем скверная, рыбы было мало, да к тому же почти всю ее вкупе с икрой увозили в Астрахань. В общем, сменил Саят шило на мыло. Он тосковал о доме, ему часто снилось море. Всем, кто покинул Синеморье, оно обязательно должно сниться. Как же может быть иначе – это ведь родина, родина…
Кахарман очень быстро перестал обращать внимание на еду и отодвинул тарелку. «Ты бы еще поел, Кахарман», – предложил Саят, все пытаясь наладить какой-то разговор, однако Кахарман был угрюм. «И чего я к нему в душу лезу», – думал Саят. Он понимал, что угнетает его друга. Да, Кахарман был одним из тех людей, для которых боль родного края становится личной болью. Сколько он ездил по стране, сколько он бился о закрытые чиновничьи двери, чтобы поведать миру о том, что же делается в его родном краю. Он ничего не добился. Теперь он сломался – это видно по всему. Он знает, какими глазами я смотрю на него – это его бесит. Он не любит, чтобы его жалели, и я, естественно, его раздражаю.
Желая отвлечь Кахармана от мрачных, тяжелых мыслей, Саят спросил: «К чему ты пришел, что решил? Переедешь на Каспий? Подумай – как-никак, это ближе к родным местам. Могли бы чаще бывать в Караое…» Кахарман негромко ответил: «Не все ли равно, откуда наблюдать смерть нашего края, нашего моря? Если издалека, то, по крайней мере, не сойдешь с ума…» – «Не будешь же ты всю жизнь кочевать с места на место, – возразил Саят. – Ты что – Коркут-баба? Тот шибко боялся смерти: переезжал с места на место. Чудной был человек! Куда бы он ни приехал – везде встречал могильщиков. Обеспокоенный, он спрашивал: «Для кого вы роете могилу?» Ему, как бы в шутку, отвечали: «Для Коркута». Тогда он стал размышлять и додумался вот до чего: люди потому, наверное, умирают, что везде есть земля – и везде, стало быть, можно вырыть могилу. Вместе со своим кобызом сел он тогда на ковер и поплыл по Дарье. «Кому придет в голову рыть могилу в воде?» – размышлял он. Долго он плыл по Дарье и был страшно счастлив – перехитрил смерть! Его вынесло в море, и он возликовал – теперь-то я совсем бессмертный! Совершенно успокоившись, он решил вздремнуть. Пока он спал, ядовитая змея вползла на ковер и смертельно его ужалила…»
«К чему ты мне все это рассказываешь? Ты хочешь сказать, что судьба Синеморья предопределена свыше? Так знай: не Бог, а человек день за днем приближает наше море к смерти! И никто мне не докажет обратного!» Голос Кахармана дрогнул, на лице его была написана предельная усталость. Саят понял, что разговора сегодня у них не получится. «Ладно, Кахарман, – вздохнул он. – Скажу, чтоб тебе стелили. Будет день – будет пища. Завтра поговорим еще; ты выглядишь очень усталым…» – «Я не могу спокойно разговаривать, когда речь заходит о Синеморье, – ты уж пойми меня… Ты мне поможешь завтра с билетом? Я еду назад…» – «Уже завтра?» – удивился Саят. «Да», – твердо ответил Кахарман. Саят понял, что решение его непреклонно.
На Семипалатинск самолет летел через Алма-Ату, что было кстати – Кахарман решил несколько дней провести в столице. Решили, что Саят позвонит Болату. Кахарман дал ему телефоны: и служебный и домашний. «Пусть не встречает, но будет на месте. Я ему позвоню из аэропорта». Саят кивнул: «Ты не пропадай, Кахарман, пиши. А главное – держи себя в руках. Я не просто так это говорю – пока, глядя на тебя, не падаем духом и мы. Так что ты для нас – пример… Привет Айтуган». – «Будь здоров. Ребята, которых ты собрал вокруг себя, прекрасные парни. Они тянутся к тебе, ценят твою человечность, Саят, – не забывай это…» Помолчали. Кахарман попросил у Саята сигарету. «Тоже мне, нашел забаву…» – пошутил Саят, угощая его «Казахстанскими». «Когда нет работы, прибавляется развлечений», – в тон ему ответил Кахарман. А когда объявили посадку, он задержал руку Саята в своей и проговорил доверительно: «Эх, дружище! Вот мы с тобой перебрасываемся сейчас шутками, а на душе и ад, и мрак. Какая-то жуткая апатия – не знаю, куда от нее бежать. Хоть в петлю лезь – держат старики да семья. С надеждой смотрю на Москву – там новое руководство; неужели и на этот раз не будет перемен? А вдруг оно все же наступит, такое время, когда нам скажут: Саят! Кахарман! – дело есть! И всюду мы с тобой будем нужны, а? Надо ждать, Саят. Наверно, надо ждать…» И Кахарман заключил друга в крепкие объятья. Тяжело они прощались – не догадываясь, что видятся в последний раз.
В самолете он думал все о том же. Три дня, проведенные здесь, на Каспие, не облегчили душу. Везде одно и то же: всюду он видит, как все разваливается, какой жалкой жизнью живут люди. Видит, что никому до этого нет дела. Куда ты идешь, родина моя, земля моя – Казахстан?! Крохотная страна Кувейт, умно продавая нефть, превратилась в богатейшее государство мира. Огромный Казахстан – разграбленный, исковерканный – нищенствует. Да разве только Казахстан – из таких разоренных пространств состоит весь Советский Союз. Как это можно понять: одна из самых богатых стран мира за какие-то пятнадцать – двадцать лет потеряла эти богатства и влачит теперь убогое существование? Ну как это можно понять?..
Болат его все ж таки встретил. И хоть по казахскому обычаю желанный гость должен был остановиться у Болата дома, Кахарман наотрез отказался это сделать. Он знал, что Болат снимает две комнаты в большом доме пожилой четы приволжских немцев, что в доме грудной ребенок, – ему не хотелось стеснять друга. Потому Кахарман попросил снять для него номер в гостинице «Казахстан». Он принял холодный душ, надел свежую рубаху и на минуту подошел к зеркалу. Лицо его посвежело, к Кахарману вернулось хорошее настроение. Он усмехнулся и подзадорил свое отражение: «Не дрейфь, пробьемся!». Болат между тем накрыл стол. Было здесь и любимое пиво Кахармана. «Ну, Болат, удружил! – рассмеялся Кахарман. – Не завидую тому, у кого нет такого брата, как ты…». Болат лишь смущенно отмахнулся.
После поездки по Зайсану они виделись впервые. Кахарман не стал скрывать от друга, чем он сейчас подавлен: выложил ему все как на духу. Болат верил ему безоговорочно, ибо перед ним был человек, в мятущейся и беспокойной жизни которого отражались все важные события, весь тот печальный ход вещей, на которые мог закрыть глаза кто угодно, но не Кахарман. Болат всегда удивлялся тому, что Кахарман вообще не любил говорить об абстрактных вещах, никогда не мог переживать какой-то абстрактной радости или печали: его сердце жило в одном ритме с близко окружавшей его жизнью, и рассуждал он или чувствовал, исходя только из того, что привелось ему видеть. По сути дела, Кахарман обладал ясным умом, твердостью мысли именно потому, что каждое его высказывание было подкреплено жизненным наблюдением. Рассуждения Кахармана часто казались простыми, но вскоре становилось ясно, что это и было человеческой мудростью, мудростью Кахармана, – наблюдать за жизнью и говорить самое существенное. Вот что обычно отмечал про себя Болат, слушая друга. Он понимал, почему профессор Славиков уважал и Кахармана, и Насыра. Славиков любил их не только за то, что те были добры и человечны к нему, когда он, профессор, жил на поселении в их краях. Он уважал их именно за этот ясный ум. Наверно, он не шутил, когда говорил: «Если бы Кахарман посвятил себя науке, добился бы многого…» А кто он сейчас, Кахарман? Его ум никому не нужен – скорее он даже мешает ему. Бюрократов Кахарман не интересовал как личность – их интересуют только те тонны пойманной рыбы, которые обеспечивает он своим руководством. Им плевать, какие жертвы приносятся в угоду плану…»
