«Кумбек, ты выглядишь очень печальным. Что гложет тебе душу?»

В это время Меруерт села к огню. Глаза ее были заплаканные. Я видел только ее лицо, только ее глаза – никакого дела мне не было до остального мира. Она тоже смотрела на меня не отрываясь. Я никак не мог сказать Акбалаку про свою любовь – был слишком горд. Я решил высказаться языком домбры. Акбалак протянул мне свою. Вы все знаете известный кюй Темира «Влюбленный». Он начинается веселыми легкими звуками – дальше тоска нарастает и кончается он сильными, печальными звуками – болью о неразделенной любви. Я играл этот кюй самозабвенно – Меруерт плакала. Темир сочинил эту мелодию зрелым человеком, когда неожиданно в чужих краях встретил степенную женщину, жену богатого бая, и он узнал в ней ту девушку, в которую был влюблен в молодости. Все эти годы она продолжала любить Темира. Когда настала пора покидать этот аул, он сыграл ей свой кюй. Никто не понял, о чем была эта странная песня, и только ее чуткое сердце вздрогнуло. Женщина поняла все! Прощаясь, женщина накрыла на плечи возлюбленного собольей шубой и произнесла такие слова: «Будь счастлив, Темир! Ты не забыл меня. Все эти годы ты тоже жил в моем сердце, живешь и сейчас. Но женщины не вольны в своем выборе – их доля страшнее судьбы узника в темнице. Прощай и будь счастлив!» После этого она горько плакала много дней…

Когда я кончил играть, Акбалак положил мне руку на плечо.

«Еще никому не удавалось так точно сыграть кюй Темира!» – воскликнул он. Потом перевел взгляд на Меруерт – она вытирала слезы шелковым платочком. «Не плачь, – обратился он к ней. – Я не отказался от подарка, соблюдая правила айтыса. Дома меня ждет любимая жена Карашаш, а тебя позволь считать своей сестрой на киргизской земле. Ты свободна! Ты можешь вернуться домой, Меруерт! Отдаю тебе и золотую колыбель – будешь качать в ней своих детей; да пусть Аллах пошлет их тебе побольше!» – «Уважаемый Акбалак-ага! – отвечала счастливая Меруерт. – Не знаю, чем смогу отплатить за ваше великодушие. Но я боюсь возвращаться домой – меня опять или подарят кому-нибудь или продадут. Прошу вас, благословите нас с Кумбеком на брак». Он немедленно благословил нас, и с тех пор мы и живем с ней – душа в душу…

Такими словами Кумбек закончил свой рассказ, и старики одобрительно покачали головами.

После семи дней Физули вдруг принялся спешно собираться в путь: ему нужно было заехать в Семипалатинск. Насыр хотел было наказать ему повидать Кахармана, но быстро передумал. Не в его правилах было обременять людей просьбами.

– Какая нужда погнала тебя в Семипалатинск? – однако поинтересовался он.

– Не по доброму делу я еду, – ответил Физули. – Брата там моего задержали за гнусные дела… Я бы ему, сукиному сыну руки-ноги бы повырывал!

– Что такое? – оторопели старики.

– Их там целая банда. Забирали из детских домов детей будто бы на воспитание…

– И что же? – встревоженно перебил его Насыр.

– Что можно делать с сиротами? Эти сироты были бесплатной рабсилой у них в домах.

– Иа, Алла! Как же могло быть такое? Почему государство разрешало им заниматься этим?! – вскричал Насыр.

– «Государство»! – съязвил Физули. – Что такое государство – как ты его себе представляешь? Государству все равно, в детдоме дети или якобы на воспитании у приемных родителей. Из Семипалатинска в этом году они привезли около двухсот детей…

– Их запишут узбеками?

– Конечно. Откуда знать ребенку, кто он по национальности – узбек или казах? Они рассуждают так: лучше казахским детям прибиться к узбекам, чем скитаться по казенным домам. Нет у них Аллаха, Насыр, нету!

Насыр был потрясен – он не мог вымолвить и слова. Срам! Что вы за народ такой, казахи? Что с вами делают? Где ваша воля? Где гордость ваша? Неужели вы не видите, что делают с вашими детьми?!

Еле сдерживая подступивший гнев и боясь обидеть близкого друга, Насыр тихо спросил:

– Разве можно построить счастье на несчастье других, Физули?

Вошла Алмагуль, внесла мягкий душистый плов и поставила перед стариками. Насыр протянул руку к блюду и замер, всматриваясь в крупный светлый рис. Каждое зерно вдруг стало увеличиваться в его глазах, и вскоре это были уже не зерна, а детские головки. Они продолжали увеличиваться – теперь это были дети. Дети ожили, стали двигаться, наполнили комнату, весь дом…

Странный туман упал на глаза Насыра. Босые, полураздетые дети шли по песку, еле переставляя тощие слабые ноги. Сколько их? Один, два, три… Многие из них безмолвно валятся с ног и остаются лежать на песке – они мертвы. Над ними кружат черные птицы. Воронье налетает не только на мертвых детей – они налетают и на живых, крыльями сбивают их с ног, и те тоже валятся на огненный песок, не имея сил даже взмахнуть руками, чтобы защитить лицо, голову, затылок…

– Несчастные, несчастные, – заплакал Насыр. – Несча…

Он не успел договорить. Изо рта его пошла пена, он лицом упал в плов.

– Отравился, чем-то отравился… – издалека ему слышался голос Корлан.

Черная птица, одна из тех, наверно, что клевала детей, стала кружить и кружить над его бедной головой.

X

Кахарману порой самому казалось странным, что судьба занесла его на озеро Зайсан. Кто бы мог подумать! Сколько он ездил по стране, сколько видел водных пространств, но никогда не мог предположить он, что это небольшое озеро на востоке Казахстана окажется его пристанищем. Люди здесь встретили его радушно, прониклись к нему участием и вниманием. И было почему. Кахарман с первых же дней показал себя отменным специалистом, изучил Зайсан вдоль и поперек.

В семипалатинском порту, естественно, никому не хотелось расставаться с таким человеком, как Кахарман. И когда он все-таки подал заявление об уходе, Иван Якубовский пришел в недоумение. Он пригласил Кахармана сесть, выложил на стол сигареты, но закуривать не стал, может быть втайне надеясь на то, что разговор предстоит долгий и покурить еще успеется. Но решение Кахармана, похоже, было бесповоротным. Якубовский лишь вздохнул, понимая, сколь непрочна его надежда отговорить Кахармана. «Может, ты обиделся на меня? – проговорил Якубовский. – Только скажи честно. Готов извиниться, ей-богу». – «За что мне на тебя обижаться, Иван, с тобой мы жили душа в душу». – «И куда ты собрался?» – «Пока еще сам не решил…» – «Может, ты за моей спиной уже договорился с кем-то?» – «Нет, Иван, у меня никогда не было такой привычки». – «Извини, ляпнул не подумав, я сам это прекрасно знаю… Получается, что ты будешь сидеть дома без дела?» – «А кто же будет кормить моих детей? – Кахарман помолчал и задумчиво продолжал: – Хочу съездить к Саяту на Каспий. Посмотрю, как у него там складывается жизнь. Хочется, Иван, наконец-то определиться, понимаешь? – Я до сих пор не на своем месте… Ты не бери дурного в голову: ты-то здесь ни при чем. Твою доброту я не забуду никогда. Вот и все, что я могу сказать… Подпиши заявление, да я поеду…» – «Подписать совсем нетрудно. Но я не подпишу». Якубовский сложил лист вчетверо и сунул в стол. «Иван!..» – «Я сейчас издам приказ. Ты поедешь на свой Каспий согласно приказу. Ясно тебе?» – «Неясно, – рассмеялся Кахарман. – Ты мне предлагаешь ехать за государственный счет?» – «Да, но у тебя будет служебное поручение по делам нашего порта. Как выполнишь задание – так сразу и подпишу. Идет?»

Кахарман не мог не понимать беспокойства Якубовского. Он сам же наставлял Кахармана: уйти с работы нетрудно, но сначала подумай, чем дальше жить – семь раз, как говорится, отмерь. Да и люди Якубовскому нужны… «Хорошо, пусть будет по-твоему», – согласился Кахарман. «Договорились. Передавай привет Саяту. До меня доходят слухи – дела у него неважнецкие. Впрочем, ты все увидишь сам. Думаю, что по возвращении ты забудешь о своем заявлении…»

И он оказался прав. Кахарман вернулся с Каспия подавленным. Началось с того, что он не обнаружил Саята на месте – тот был в отъезде. «Какого черта я приперся сюда? – недоумевал он, валяясь в гостинице Гурьева. – Мне надо навсегда уехать в какую-нибудь глушь – ничего не видеть, ничего не слышать… Это выход». Его раздражала скрипучая гостиничная кровать, казенный графин с тремя пожелтевшими стаканами на столе, какая-то аляповатая картина на стене, наверняка выполненная местным халтурщиком. Два дня он пил, посылая за водкой саятовского шофера. На третий день его пребывания в Гурьеве вернулся Саят. Он нашел своего друга в гостиничном номере обросшим, с мешками под глазами. Кахарман не признал Саята: стоял посреди комнаты пошатываясь, мутными глазами рассматривая вошедшего. Потом грубо спросил: «Тебе чего?» Саят растерялся. Кахарман сел за стол, низко уронил голову. Дальнейшее походило на бред. Кто-то как будто бы подошел к нему и вырвал бутылку, из которой он пытался наполнить стакан. Потом его потащили куда-то, как будто бы в постель. Он поднял голову и крикнул человеку: «Парень, оставь бутылку… Не шали, слышишь?» Он захлебнулся в своем бормотанье, а человек, склонившись над ним, что-то рыкнул, и Кахарман увидел, что это не человек вовсе, а одичавшая собака-волк. Собака открыла хищную пасть и грозно зарычала. Потом собака вцепилась в бутылку зубами, опрокинула ее содержимое и сияющими глазами уставилась на Кахармана. Ему стало жутко, он закричал, он мотал головой, он закрывал голову руками, прятался в подушку, но хищная морда возникала то справа, то слева, и некуда ему было спрятаться от злого оскала.