– Его зовут Петром, москвич, – Кайыр указал на кудрявого светловолосого парня, что был по правую руку. Тот пристально посмотрел на Насыра, и Насыру стало немного не по себе! «Какой острый взгляд!» – мельком подумал он.

– А это Арно, он эстонец. У него серьезно заболела мать. Мы приехали, чтобы собрать для нее немного маку. Мать у Арно – золотой человек, как не постараться? Я бывал у них в доме, ел хлеб, испеченный ею.

– Благослови вас Аллах! Чего-чего, а маку здесь хватает. Можно отправиться хотя бы в Мойынкум, это совсем недалеко. – Насыр вздохнул. – Нет ничего на свете горше страданий больного человека…

Кайыр затаенно улыбнулся – ему удалось провести Насыра. Однако озабоченность не покидала бывшего муллу:

– Не пойму нынешнюю милицию – словно с цепи сорвались. За сбор мака даже сажать стали. Веками вся Азия пользовалась им – а теперь почему-то запрещено. Насколько я помню, в наших краях нет старика, который не потреблял бы мак – а, Насыр-ага?

– Ничего хорошего в этом, конечно, нет. Привыкнуть к маку куда легче, чем отвыкнуть. – Насыр помолчал и вдруг рассердился неизвестно на кого: – Лучше бы побольше думали о том, как чахнет наш край, как издыхает море, а то нашли себе занятие – ловить на железной дороге дураков, что приезжают к нам за маком.

– Во-во, и я про то же, – поддержал его Кайыр. – А много народу уехало отсюда за эти годы, Насыр-ага? – решил переменить он тему разговора.

– Осталось лишь несколько домов…

Насыр не договорил – Петр вдруг зашелся сильным кашлем. Насыр с жалостью глянул на парня и обратился к Кайыру.

– У твоего друга все внутри забито солью и песком. Выведи его на улицу.

Кайыр с Петром поднялись.

– Пусть выпьет два-три ковша воды, может, его хорошенько вырвет.

Насыр и Арно остались одни.

– Матери-то сколько лет?

– Шестьдесят пять…

– Э, еще молодая. Это хорошо, что ты не бросаешь ее хворую. Нельзя называть людьми тех, кто бросает своих стариков… А ваш народ мне знаком. Хорошие люди эстонцы, работящие, аккуратные. Во время войны к нам в аул привезли несколько эвакуированных семей из Эстонии. Я крепко сдружился с молодым парнем, звали его Рейн. Он еще долго после войны жил здесь, хороший был рыбак. Потом его разыскали взрослые дети, увезли к себе. Ну и правильно. Какая здесь жизнь пошла? Никудышная здесь жизнь пошла, дерьмовая. Стали уезжать русские, немцы, а потом и сами казахи – кто куда. Теперь побережье опустело – на все прибрежные аулы осталось человек пятьдесят, не больше. Да и то в основном старики. – Насыр глубоко и скорбно вздохнул. – И за что на казахский народ валятся и валятся невзгоды одна за другой?! Кто ответит: за что, зачем, почему? Ты прежде бывал в Казахстане?

– Не приходилось. Нас сослали в Сибирь. А родился я и вырос в Таллинне… – Вдруг он смутился своего ломаного русского. – Дедушка, вы меня понимаете? Понимаете, о чем я сейчас говорю?

– У меня с русским тоже неважно, – ответил Насыр.

– По сравнению со мной вы говорите прекрасно, – улыбнулся Арно. – А вот в Алма-Ате казахи даже между собой говорят по-русски. Мне это показалось какой-то дикостью.

Насыр безнадежно махнул рукой:

– Далеко они не уйдут, презрев родной язык. Мне тоже все это неприятно видеть и слышать. Да если я казах – имею ли я право забывать свой язык? Только кому это сегодня втолкуешь?

Кайыр, видя, что Насыр и Арно нашли тему для разговора, принял это за добрый знак.

– О чем речь? – спросил он, подсаживаясь к столу.

– Да вот рассказываю об эстонцах, которые жили в Караое. Ты застал кого-нибудь? Говорю, что нет плохого народа, а есть плохие люди. Такие могут быть в каждом народе… – Он повернулся к Петру: – Полегчало?

Петр кивнул:

– Спасибо, дед.

– Надо бы по случаю гостей зарезать барана, да только нет у меня барана. Кайыр, объясни это гостям. Придет старуха – будет нам куырдак из свежего сайгака.

– Спасибо и за это, Насыр-ага. Мы совершенно без претензий.

– Пойду пока задам кобыле сена. – Насыр встал. – Два дня ее, бедную, прогулять не могу…

– Сивая кобыла – вот все ваше состояние, – не без ехидства заметил Кайыр, провожая Насыра глазами. Насыр сделал вид, что ничего не услышал. Обмотал лицо влажной тряпкой и вышел.

– Мудрый старикан, – сказал Арно.

– Скорее горемычный. Другие вовремя сообразили: бросили все и уехали, а этот почему-то заупрямился.

– Хан! – решительно заявил Арно, будто бы обиженный за Насыра. – Нам не понять его – в этом мы должны отдавать себе отчет. Так стоит ли осуждать?

– Арно у нас философ, – вмешался Петр, – только дай ему повод. Нет чтобы поблагодарить боженьку, что живы остались… Смотри не забудь там в своем Таллинне, что обязан жизнью нашему Хану.

Кайыр знаком остановил Петра:

– Не понимаю, чего вы брюзжите? Аксакал, кстати, сказал, что подобающего угощения не будет, просит на него не обижаться.

– Нас убивать надо, а не угощать, – мрачно сказал Петр и накинул куртку. – Пойдемте глянем дизель. Может, хоть так отблагодарим старика за гостеприимство.

Кайыр согласно кивнул, и они направились к окраине аула. Кайыр, когда выезжал в Мойынкум за маком, обязательно брал с собой Петра – этого крупного, с грубыми чертами лица парня. Петр был простодушен, честен и надежен. Кайыр сошелся с ним в Москве лет пять-шесть назад. Они работали в одном жэке – Петр сантехником, а Кайыр дворником (после того, как исключили его из института).

Родителей своих Петр не помнил, поднимала его на ноги бабушка. За драки его дважды судили, выгнали из железнодорожного техникума, хотя учиться ему оставалось меньше года. Когда он вернулся домой после второй «ходки» – так Петр называл заключение, – то узнал, что бабушка его умерла. Часто теперь под хмельком он рассказывал, как она отходила на тот свет. Обычно свою историю он начинал так:

«Родился я в одном из старых московских домов в центре, там же и вырос. Теперь их нет, теперь это место называется Калининским проспектом. Вырос бы я толковым человеком, глядишь, если бы прежде времени не помер наш участковый Михалыч – он меня хорошо держал в руках. А без него я, как видите, спился вчистую, пошел, как говорится, гулять по буфету…

Прибыл я, значит, на Казанский вокзал, бритенький, значит, и со справкой в кармане и поехал, конечно, домой, к бабаньке. Приезжаю – нет моей бабанюшки, третий месяц лежит в больнице – соседи мне говорят. Пришел в нашу районную больницу, а бабушка моя родненькая лежит при смерти. Она, когда узнала меня, перекрестилась и ясно так сказала: «Сокол мой, внучек вернулся!.. Теперь есть кому похоронить меня! Слава, слава тебе, Господи!..» Я увез ее домой. Дома пусто, денег нет, жратвы – тоже. Пошел к корешам, подзанял денег, ухаживал за ней, как мог, кормил с ложечки. Она тихо благодарила меня и ждала смерти. Крепкой оказалась, ей-богу… В ожидании смерти молилась Богу каждое утро. А тут участковый – молодой сержант, из хохлов, – стал проявлять особый интерес к моей персоне. После тюряги, естественно, в Москве не пропишешься. Ни прописки, ни работы. Сержант по-серьезному стал выдворять меня из Москвы. Я, коренной москвич, должен убираться из родного города, а он, мент, должен жить в Москве. Очередная встреча с ним кончилась потасовкой. Все! За 24 часа вытурили меня в Пермь, на химию. Бабушка умерла, я даже не знаю, где она похоронена. Вот когда я вспомнил старого участкового Михалыча. Бабушка и Михалыч – это были люди! Таких уже нет на свете. Остались такие же, как мы, живые трупы, – можем жить только табуном, в одиночку дохнем. Или чтобы выжить – надо опять идти в тюрьму».

Петр быстро определил причину:

– Движок забит соляной пылью, надо помпу прочистить. Где-то здесь обязательно должен быть бензин посмотрите. Да со спичками поосторожнее, ребята, может полыхнуть в секунду.

– Кажется, нашел, – послышался голос Арно. – Чего-чего, а бочек всяких тут навалом!

Кайыр же отыскал какую-то палку, намотал на нее ветошь – факел был готов. Он поднес спичку, и ветошь вспыхнула. Петр рассмеялся: