– Да, невестка у меня золотая. Моя старуха читает ее письма – счастливыми слезами обливается. Айтуган умеет скрыть недостатки мужа и подчеркнуть достоинства… – Насыр помолчал и совсем другим тоном сказал: – Ходят слухи, что Кахарман в последнее время стал много пить. Икор, не скрывай от меня ничего – я не старушка, которую надо щадить.
Славиков растерялся, резкий вопрос Насыра поставил его в тупик.
– Правду говорить тяжело, Насыр-ага. Я могу сказать, да, Кахарман пьет. Но разве это точная, правда? Надо ведь обязательно назвать причины… А причины – в обществе, государстве. Как можно уважать порядки, обрекшие на гибель Синеморье? Вот и пьют люди… Кто сейчас не пьет? И я пью. Как можно выжить неравнодушному человеку, если не пить. А вопрос, кто меньше – кто больше пьет, это другой вопрос. Кахарман не пропьет ни ум свой, ни душу, не волнуйтесь, Насыр-ага.
– Если бы нашлась на Колыме бочка с вином – я б, наверно, утонул в ней не протрезвев! – послышался за их спинами голос Акбалака.
– Иди помоги встать деду, – велел Насыр Шортанбаю. Шортанбай все-таки спросил в палатке:
– Дедушка, может, ужин сюда принести?
– Вы за кого меня принимаете? Никогда не ел в стороне от людей – я еще себя уважаю. – Акбалак и Шортанбай стали приближаться к костру. – Хочу посидеть с Игорем и Насыром. – Он сел на приготовленное место. – Какая уж еда, вода и та с трудом лезет…
Он попил свежего бульона, потом прислонился спиной к дереву. Наступало время ночной охоты. Недалеко несколько раз ухнул филин, пролетали совы, бесшумно размахивая крыльями.
Игорь вгляделся в лицо Акбалака. Старик был недвижен – некогда жилистый, могучий, красивый, он теперь весь иссох, стал ниже ростом. А как он пел когда-то! Отец часто говорил, что голос Акбалака уникален, что такого певца у казахов больше нет – он последний певец степи. Слушай почаще казахские песни, говорил отец, – и ты быстро научишься казахскому. Собираясь на остров Корым, Игорь прихватил с собой портативный магнитофон, на который когда-то отец записывал пение Акбалака. Акбалак и тогда уже был в преклонном возрасте, но и в те времена его песни были особенно хороши. В них таилась глубокая философская мысль пожившего человека, царила гармония. Сам профессор мог слушать Акбалака бесконечно. Иногда он думал, что, может быть, именно из-за этих песен он полюбил Синеморье и Каспий на всю свою жизнь. Возглавляя отделение Института географии СССР, Славиков частенько снаряжал экспедиции для изучения фауны и флоры озер и морей по всей территории страны. Но сам каждое лето отправлялся на берега Каспия и Синеморья, где и жил обычно до глубокой осени. И хотя сейчас отец серьезно болен и перестал приезжать в эти края, но в каждом письме он настойчиво просил сына прислать сведения о работе синеморской лаборатории, что и делал Игорь – регулярно, исправно, тщательно.
Окажись сейчас отец здесь – разговорам стариков не было бы конца. Славиков охотно общался со старыми казахами. Он хорошо знал Коран – это явилось следствием его долгих, проникновенных бесед с кажи Беркимбаем. Славиков хорошо мог лечить травами – этому он научился, много лет знаясь с лекарем Откельды. Игорь теперь жалел, что в то время мало вникал в разговоры стариков. Он упустил для себя многое. Не только для себя, впрочем. В свое время Игорь обращался к республиканскому министру здравоохранения: было бы, мол, неплохо записать беседы с лекарем Откельды, получилась бы нужная, полезная книга. Министр обещал посодействовать, но дальше обещания дело не пошло. Какое небрежение к народным богатствам, к народной культуре! И что же теперь? По всему Казахстану осталось несколько десятков стариков, могущих растолковать Коран, знающих толк в травах. С их смертью эти знания уйдут в предания.
– Принеси-ка мне домбру, джигит, – обратился Акбалак к Шортанбаю.
Шортанбай исполнил желание почтенного аксакала. Акбалак взял домбру и стал наигрывать ту концовку мелодии, которая пришла к нему сегодня, потом сыграл всю эту мелодию от начала до конца.
Поначалу в ней не было стройности и пластичности, но постепенно игра Акбалака становилась мягче, мелодия выравнивалась – и вот она уже стала совсем плавной, гибкой, вот она уже в точности отвечала каждой крохотной мысли Акбалака, каждому трепетному порыву его чувств.
Насыр застыл в удивлении. Он всегда знал, что музыка несравненно выразительнее слов. Но сейчас ему казалось, что эту выразительность он понимает больше, чем остальные, – ведь он то знал Акбалака много-много лет!
Легкая и светлая вначале, мелодия теперь стала наполняться тихой грустью. Постепенно минорных аккордов становилось больше – и вот они уже заполнили всю канву мелодии, зазвучали трагично, высоко, скорбно…
Да, Акбалак прощался с жизнью – Насыр угадал это сразу. Музыкой Акбалак сумел поведать многое. Вот раздался тяжелый стон падающего дерева, и это дерево словно бы защемило душу человеческую, измерзшую в колымском аду. Ибо вслед за звуком упавшего дерева домбра закричала пронзительно, одиноко, – так что сердце Насыра сжалось от боли. Потом Насыр стал различать в звуках струн грохоты выстрелов, окрики конвоя, лай овчарок, лязг цепей. Потом на какое-то мгновение мелодия просветлела – наверно, перед мысленным взором Акбалака явилось Синеморье, с которым он был в разлуке столько лет. Но и у моря сердце Акбалака не перестало страдать. Резко ударил по струнам Акбалак, и Насыр явственно услышал жалобный гул умирающего моря. Оно не хотело умирать, оно просило пощады у неба, у человека… Однако что это? Над жалобным стоном моря летит пронзительный крик, он ближе, ближе, он такой жалобный, что, кажется, сейчас разорвет сердце! Да ведь это же голос бесценной Карашаш. Прощай, Карашаш! Прощай, любимая!..
Акбалак закончил игру, положил домбру на колени и стал вытирать со лба пот. Долго все молчали… Когда заканчивает свою игру настоящий домбрист, слушатели, как правило, некоторое время молчат. Мелодия звучит в их ушах от начала до конца, повторяется, и они как бы снова переживают услышанное.
Когда громко ухнул недалекий филин, Лена, опомнившаяся первой, восхищенно забила в ладони. На губах Акбалака появилась слабая теплая улыбка – он с благодарностью посмотрел на девушку.
– Это просто здорово – то, что я слышала! – воскликнула Лена.
– Я назвал эту музыку «Прощание с Корымом», – обратился Акбалак к Насыру. – Я хочу, чтобы вы запомнили ее надолго, хочу, чтобы она осталась после меня…
Конечно, Насыр понимал, что прощание это не с островом, а с жизнью. Поэтому он сказал:
– Не думаешь ли ты, Ака, что в ней заключен все-таки больший смысл? Не стоит ли назвать ее по-другому?
Акбалак хотел что-то ответить, но силы его иссякли.
Шортанбай поднес к его губам пиалу с шубатом, Акбалак сделал несколько глотков и умиротворенно прикрыл глаза.
Вдруг взвизгнул заяц – видно, ловкая сова камнем упала на него и намертво вцепилась в бедолагу когтями; вскоре возня и шорох стихли. Стал отчетливо слышен мягкий плеск волн – в молочном свете луны море светилось тусклым, матовым серебром. В такое время обычно играла рыба, но истощилась с годами морская глубь.
Зато свет костра привлек черно-бурого сома. Сом давно заметил его и теперь неспешно плыл к берегу, невесело размышляя о перипетиях своей судьбы. Вот уже несколько дней, как он был голоден. Его чуть не пристрелил какой-то всадник, проезжающий берегом – вовремя он нырнул в глубину, еще бы мгновение – и пришлось бы ему всплыть брюхом вверх. Да, теряет он осторожность, теряет – совсем постарел. Да и море уже давно не крепость, а ловушка – голодно в нем, неуютно, вода не та…
Он высунул голову из воды и посмотрел на людей у костра, потом подплыл к берегу вплотную. Снова высунул голову и повел ноздрями – он чуял свежее мясо, которое лежало на ящике. Сом, увидев мясо, стал втягивать в себя воздух. Ящик вместе с мясом пополз к нему. На пути его была коряга, и ящик опрокинулся. Люди оглянулись, а Шортанбай встал, направился посмотреть, что там могло упасть. Сом же, заглотнув мясо, уже разворачивался, собираясь улизнуть.
