Матросы давно уже заметили, что капитан даже в общем застолье бывает невесел, неразговорчив, углублен в себя. И они не мешали ему – заводили свой неторопливый разговор…

«А ведь эти соображения, эти упреки, в первую очередь, я должен адресовать самому себе. Начни с себя – так сейчас говорят. Но я действительно люблю этот кратковременный миг свободы от своей душевной боли, я люблю эти минуты веселого забытья – как же мне быть? Неужели и все вокруг оправдывают себя таким образом? Но разве кого-то можно всерьез уверить, что все беды нашего века не от человека, а от Бога либо обстоятельств? Неужели свойства и качества, что копились веками, можно растерять за какие-то семьдесят лет? Ужасы века – голод, геноцид, две мировые войны, атомная угроза, тотальное оскудение природы – ни в одном из прошлых веков человечество не знало таких осознанных злодейств. Кичась успехами цивилизации, люди постепенно приходят к жизни, которая, пожалуй, будет пострашнее средневековой или первобытной… А оправдать! Оправдать все можно!..»…Пустая баржа теперь шла вверх, против течения – они делали вторую ходку. С ними поравнялось судно капитана Мальцева. Из всех его щелей летел хриплый голос Высоцкого:

Кровью вымокли мы под свинцовым дождем —

И смирились, решив: все равно не уйдет!

Животами горячими плавили снег!

Эту бойню затеял не бог – человек!

Улетающих – влёт, убегающих – в бег…

– Однолюб этот Мальцев, – улыбнулся Ладов. – Никого не признает, кроме, Высоцкого.

– Высоцкого все должны любить – он наша совесть. Я тоже его люблю…

– Наши люди любят преклоняться перед кем-нибудь. Вчера был в загоне – сегодня кумир… Впрочем, к Мальцеву это не относится. Он его всю жизнь любит.Невольно оба они погрузились в раздумье, заслушались:

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись —

В равной сваре за нами удача.

Волки мы!

Хороша наша волчая жизнь.

Вы – собаки, и смерть вам – собачья.

Баржа Мальцева уходила по течению вниз, увозя с собой и голос Высоцкого. Ладов проговорил:

– Никак не могу я вот что понять, Кахарман Насырович. На кой черт мы перевозим эту гальку? Ну, сейчас мы ее вычерпаем, а кто ее будет потом возвращать реке?

Кахарман налил водки и опрокинул полстакана одним махом, запил минеральной прямо из бутылки. Не спеша закурил и после молчания заговорил:

– По-другому это называется грабеж. Эта галька никогда не будет возвращена реке – смешно ломать над этим голову. В стране дураков существуют совершенно простые ответы на самые сложные вопросы. Грабежом и разбоем занимается наше ведомство. Пароходство должно перевезти за год двенадцать миллионов тонн этой гальки. Тонна ее стоит сейчас двадцать две копейки. То есть сегодня мы растаскиваем ее по двадцать две копейки, а завтра даже за двадцать два миллиона невозможно будет восстановить. Этот ущерб будет исчисляться астрономическими цифрами. Каждый год мы выгребаем со дна эти миллионы тонн, а вода упала в Иртыше уже на два метра… И погоди – это только цветочки…

– Ягодки уже тоже имеются – нет теперь на Иртыше ни пляжа приличного, ни лодочной станции. На их месте сейчас ил…

– У этой трагедии не будет названия, Саша… Мы просто лишимся дара речи, когда увидим ее в полном объеме!

Вертя в руках пустой стакан, он подумал: «И тогда будет уже поздно, когда государство наконец-то спохватится. Мы не оправдаемся перед нашими детьми – никакой Бог не простит нам наших тяжких грехов. И ничего не ждет нас, кроме проклятия! Это проклятие я чувствую уже сейчас – потому так безрадостны дни мои сегодняшние, так чего уж говорить о будущем…»

– А ты чего не пьешь? – спросил Кахарман.

Ладов плеснул и себе.

– Недолго я здесь задержусь, – сказал Кахарман. – Проторчал два года на Балхаше – что там творится, Бог мой! Все то же самое, что и у меня на родине. Приехал сюда – и здесь то же! Иртыш, в сущности, полуживой, бьется в предсмертных судорогах. Скоро от него ручеек останется, и экскурсоводы будут рассказывать: вот здесь десять лет назад, товарищи, протекала великая сибирская река Иртыш… Нет сил смотреть! – Кахарман стукнул кулаком по столу. – Надо уезжать! – Помолчав, он грустно улыбнулся и сказал заплетающимся языком: – Я с каждым годом становлюсь смешнее и смешнее, как Коркут-баба…Эту легенду Ладов не раз слышал от казахов. Ну и удивительный же был человек, этот Коркут-баба! Никто так сильно не любил жизнь, как он, музыкант с кобызом. И никто не был так наивен, как он. Подумать только! Он полагал, что люди умирают потому, что на свете существуют могильщики и существует земля, в которой они роют могилы. И всякий могильщик – то ли в шутку, то ли нет – отвечал ему, когда он спрашивал, для кого роют могилу: «Говорят, есть на свете музыкант с кобызом – для него и роем». Много земель обошел Коркут, и везде ему могильщики отвечали одно и то же: для Коркута.

Тогда он бросил в Сырдарью ковер и поплыл на этом ковре по течению. Он сильно тосковал, он понимал, что теперь ему не вернуться к людям, не вернуться на землю, потому что среди людей, потому что на земле живут могильщики. Он днем и ночью играл на своем кобызе прекрасные, волшебные мелодии о жизни, о любви и счастье. И заслушивались люди по берегам, и печально махали ему руками. Наконец ковер вынесло в море. Его светлые песни полюбили и рыбы, и чайки, и даже сама Ата-балык заслушивалась ими. Много лет, как только поднималось из-за горизонта солнце, брал в руки Коркут кобыз и начинал играть. И выплывала Ата-балык, слушала и спрашивала:

«Много печали в твоей музыке, Коркут. Откуда эта грусть? Что гнетет тебя?»

«Эх, Ата-балык, – обычно отвечал Коркут, – жизнь – это вечная печаль. Как же веселиться мне, если я знаю, что рожден для того, чтобы однажды умереть?» «Значит, нет в жизни радостей?» «Мало радостей, зато много страданий». «Так отчего же ты боишься смерти? Разве она не избавит тебя от страданий?»

«Как ни горьки страдания, Ата-балык, но жить хочется, а умирать страшно».

«Тогда не умирай, Коркут! Твоя музыка нужна здесь, в этом мире, хоть и полон он страданий». «Да благословит тебя царь всех вод – Сулеймен, Ата-балык! Да услышит он твои слова и примет мою печаль близко к своему сердцу!»

Однажды Ата-балык спросила музыканта: «Говорят мне, что ты не спишь ни днем, ни ночью, Коркут. Правда ли это?» «За мной следит Всевышний. Он только того и ждет, чтобы я заснул. Как только я усну, он выкрадет из меня душу и унесет на небо…»

И так ответила ему Ата-балык:

«Пока я с тобой, не бойся ничего. Спи, я буду стеречь тебя». И Коркут поверил могущественной рыбе – и стал с тех пор спать. «Какое это блаженство – сон!» – восхищенно думал он.

Однако всем известно, что не бывает на свете людей, которым удается избежать своей участи. Смерть все-таки следовала за ним, как ни печально ей это было. Да, да – дело в том, что она очень жалела Коркута и всячески оттягивала это роковое мгновение, когда взмахнет она над ним своим крылом. Частенько Всевышний упрекал ангела смерти Азраила в излишней доброте к Коркуту, но ничего не мог поделать с собой Азраил – он следовал за Коркутом по пятам и наслаждался игрой его кобыза. Азраил часто возражал Всевышнему так: «Если забрать душу этого гения – что станет с его волшебной музыкой? Мне жаль Коркута до слез – такие вдохновенные музыканты рождаются на земле раз в тысячу лет». – «Разве гений его не моих рук дело? Разве не я распоряжаюсь его жизнью?» – отвечал творец. «Но зачем же ты создал его отличным от других людей? Зачем же ты не отпустил ему два жизненных срока – разве гений не достоин того?» – «Это правда, что Коркут гений. Но я не делаю исключения и для гениев. В конце концов, он не Бог, а всего лишь двуногое существо… Лети быстрее на землю и доставь сюда его душу!» И полетел Азраил к Коркуту.

Коркут проснулся на своем ковре в холодном поту и понял, что разговор творца и ангела всего лишь приснился ему. Но не в таком он был уже возрасте, когда люди легко отмахиваются от снов. Впервые печально понял он, что и ему не избежать смерти. «Коркут-баба, – сказал он себе, – твоя смерть ходит где-то рядом, встреть же ее с достоинством».