Так сказал он себе, умылся морской водой, прочитал утреннюю молитву и взял в руки черный кобыз. И заплакал кобыз, едва пальцы Коркута коснулись его струн. И увлажнились было глаза музыканта, но усилием воли Коркут сдержал слезы, чтобы не увидел Азраил его слабости. Ата-балык плыла рядом, подталкивая красный ковер. Она спросила:
«Невесело тебе сегодня, Коркут?» Ничего не ответил Коркут, лишь громче заиграл его кобыз.
Кобыз пел о том, как слаб, немощен человек, но как безмерна, бесконечна жизнь, которую он оставляет. Коркут, не признававший ислама, а до последнего своего часа поклонявшийся лишь огню, вдруг наяву увидел этот яркий свет. Но не сразу понял он, что за огонь зовет его к себе – не сразу догадался, что не огонь это, зажженный человеком, а лик солнца, поднимающегося из-за горизонта. И тогда вздрогнул он и подумал: сегодня, когда небесное светило на закате коснется линии воды, мое старое тело, на протяжении девяноста шести лет наслаждавшееся жизнью, станет хладным трупом.
Но странное дело! Чем надрывнее плакал черный кобыз, тем светлее становилось лицо старца. Его сердце, казалось бы бесчувственное, оттого что радость в нем часто сменялась печалью, все больше и больше теплело, и мигом потеплевшая душа сама стала с нетерпением рваться к небу. Его сердце говорило: «Стыдись! Не унижай себя неблагодарной любовью к жизни – ведь жизнь так скоротечна! Разве ты не устал? Разве ты не хочешь отдохнуть? Не жалей о ней, ведь впереди у тебя вечное блаженство – ты теперь никогда не будешь думать о смерти, теперь ты будешь счастлив навеки. Время безжалостно здесь, на земле, – для него все равны. А там его просто не будет – разве это не блаженство: никогда не думать о времени! Торопи земную смерть, Коркут, – с ее наступлением ты будешь рожден заново, для новой жизни…»
И тогда Коркут, воздев к небу руки, прошептал сквозь счастливые слезы: «Смерть, иди ко мне!»
В это самое время змея, посланная Азраилом, вползла ему на грудь, и яд ее мгновенно проник в кровь старца. Кобыз выпал из его рук, и Коркут умер. С печалью приветствовал его Азраил:
«Добро пожаловать, святой Коркут! Да обретет твоя душа покой в раю!» И черный туман пал на море – черный морок пал на море. Море буйствовало, вздымая гигантские волны. Это заметалась Ата-балык в глубинах – тоска вдруг пронзила ее. Она металась по морю в поисках красного ковра, в поисках друга, но душа святого старца уже покоилась в небесах…
От смерти не спастись, ее не избежать,
Когда б ты мог себя и львом средь львов считать.
Захочет Бог-звезда сорваться вдруг с небес —
И рухнет, чтоб у ног осколками сверкать.
Жигиты, верьте мне – над нами Бог велик,
Пускай ему хвалу возносит наш язык,
Коркут на сорок лет свой возраст пережил,
И все ж в конце концов скончался тот старик.
Закрыл глаза старик – и замерли ветра.
Так и жигит умрет. Так молнии игра
Большое дерево порой испепелит
В единый только миг. Куда как смерть быстра.
С тех пор стали ходить слухи, что тоскующая Ата-балык часто зовет к себе душу Коркута: говорят, что порой душа Коркута, в самом деле, нисходит с небес и подолгу беседует с могучей рыбой.
– Да, я уеду с Иртыша. Коркут-баба бегал от смерти, а я буду бегать от мертвой воды. Боюсь только, всюду станет преследовать меня эта мертвечина… – снова проговорил Кахарман.
– А куда бежать мне? – в тон ему ответил Ладов. – Говорят, хорошо там, где нас нет. Глядя на вас, Кахарман Насырович, я думаю: ну, брошу я родные места, что это изменит? – Он замялся. – Не принимайте на свой счет, пожалуйста, мои слова.
– Ты близок к истине, хоть и неприятно мне это слышать. – Кахарман поднялся. – Давай собираться. И ребята пусть готовятся…И снова им навстречу баржа Мальцева. И снова рвет душу хриплый голос Высоцкого:
Сыт я до горла, до подбородка,
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
И позывных не передавать…
Айтуган и дети уже сидели за столом – ждали отца к ужину.
– Не хотят, есть без тебя, – улыбнулась Айтуган, чувствуя, что Кахарман снова приуныл, да к тому же от него явственно попахивает винцом. В такие минуты она старалась отвлечь его от мрачных мыслей, и это ей часто удавалось: по своей природе была она женщиной чуткой, мягкой, порою даже податливой, и не без преднамеренности. Ибо умная женщина отличается от глупой еще и тем, что умеет дать почувствовать мужчине, что он в доме хозяин – тот хозяин, к мыслям которого прислушиваются, внутренний мир которого – вроде бы невидимый, но, хрупкий и ранимый, становится таким же значимым, как и события внешнего окружающего мира.А разобраться – Айтуган тоже приходилось не сладко. Она терпеливо сносила все жизненные невзгоды, но в душе у нее, конечно же, было неспокойно, тревожно. Вот уже полтора года, как они жили в Семипалатинске – ютились в маленькой комнатке в одном из бараков. Как-то Айтуган напомнила Кахарману: «Ты говорил, что к этому лету решится с квартирой. Не узнавал?» – «Узнаю…» – ответил Кахарман без особого энтузиазма, и Айтуган поняла, что просить и унижаться он не будет. С тех пор она о квартире не заикалась. Носить из колодца воду ей помогают дети. После Синеморья и Балхаша она никак не может привыкнуть к здешним морозным зимам с пронзительными ветрами. На автобусных остановках ветер прохватывает насквозь – и сама она, и мальчики прыгают словно мячики, чтобы хоть как-то согреться. Потом входят в заиндевелый автобус и целый час в этом морозильнике едут из школы – она одна казахская на весь Семипалатинск – домой, на другой конец города. У них здесь ни родных, ни близких. И хоть была она в хороших отношениях с коллегами на работе, однако ни с кем не сошлась близко. Все ее сотрудники, кроме того, живут в центре города – не больно-то наездишься к ним в гости из Затона. И к себе их неудобно пригласить – неужто в эту крохотную комнатку в бараке? Невольно ей приходилось общаться только с одним человеком – женой Якубовского Марией. Однако Айтуган не унывала, не впадала в отчаяние, понимая, что если расклеится и она, то жизни у них с Кахарманом не будет.
Впрочем, Кахарман и сам не мог привыкнуть к Семипалатинску.
После морских волн, морского простора Иртыш казался ему блеклым, обыденным. Лишь постепенно он стал отдавать себе отчет, что не следует море сравнивать с рекой. На реке ли или на море родился человек, но и море ему может показаться тухлой лужей, если оно ему не родина: и река ему может чудиться бесконечным морем, если он рожден на ней. Кахарман припоминал тоскливые вздохи своей матери: «Увидеть бы снова Иртыш, сыночек, ведь я родилась там… Поехать бы в Чингистау, поставить юрту на Жидебае и зажить как много лет назад…» Он тогда обиженно думал: «Как же можно бросить наше море – наше голубое, наше доброе море?» Теперь он понял многое.
Однажды Якубовский, отправляясь по делам в Чингистау, пригласил с собой Кахармана, помня его слова о том, что это родина его матери. Кахарман согласился с радостью.
Случилась эта поездка осенью, в ту пору, когда путник, созерцая однообразные пейзажи увядшей степи, впадает в уныние. Только в горах Орды им улыбнулась зелень, которую почему-то пощадило знойное лето. Якубовский и Кахарман повеселели. Над зелеными лугами вдалеке парили голубые вершины Чингистау. Вскоре они были на Жидебае, у памятника Абаю. «Здесь родилась моя мать», – тихо проговорил Кахарман и просветленно улыбнулся. Якубовский молча приобнял Кахармана и похлопал его по плечу.
И все-таки здешние окрестности казались невзрачными и скудными, особенно по сравнению с тем далеким временем, когда здесь жил Абай. Говорят, Жидебай был тогда цветущим краем, богатыми были его сочные луга и зеленые пастбища. Кахарман долго стоял у памятника и у могилы Шакарима. Осень. Тишина. Запустение…
В Жидебае их встречал секретарь райкома Гафез Матаев. Заметив, что Кахарман подавлен, он стал утешать его. «Это места зимовий Абая, его джайляу находятся дальше, в горах. Уверяю тебя, Кахарман, там есть на что посмотреть – райские места! Можно было бы, и сейчас подняться в горы, пожить в юрте, да холодно, время к зиме идет. В Чингистау надо летом приезжать». – «То есть ты нас приглашаешь на следующее лето?» – спросил Якубовский. «Да, но я и сейчас могу вам кое-что показать. Вы слышали о пещере Коныраулие? Это место считается святым. Хворые люди ночуют в ней ночь-две, и с ними, как рассказывают, иногда случаются чудесные исцеления». – «Это та пещера, которая описана в романе «Абай»?» – спросил Кахарман. «Совершенно верно! – ответил Гафез. – Так что едемте!»
