Кахарман решил высказать все без утайки, если уж довелось встретиться с министром.
Буслаев слушал его в смятении, но нельзя было определить по его растерянному лицу, согласен он с Кахарманом или нет. Он хорошо понимал чувства и мысли директора, чувства и мысли он даже залюбовался им, хотя это его теплое личное чувство было не очень-то уместно в подобной ситуации. «Безусловно, он прав, – размышлял министр. – Океан нам дарил миллионы: миллионы тонн улова, миллионы рублей прибыли. Какое нам было дело до копеечных озер и рек. А теперь это оборачивается экологической катастрофой».
В последнее время он все чаще и чаще вспоминал слова матери, которые она всегда любила повторять: «Разве может считаться народом, – говорила мать, – тот народ, который не ценит свою землю, не ценит богатства, заложенные в ней?» Мать Буслаева прожила до восьмидесяти шести лет. Он все собирался поговорить с ней по душам, все собирался провести с ней вечер-другой, но она скоропостижно скончалась. Ему позвонили прямо в министерскую столовую – у него как раз был обеденный перерыв. Обедавшие с ним заместители выразили ему свои соболезнования. Он позвонил жене, попросил ее немедленно выехать. «А ты разве не едешь?» – спросила она. «Я не могу!» – резко, в отчаянии ответил он. И, справившись с вспышкой гнева, уже мягче добавил: «Иду в Кремль, на прием к Самому. Постараюсь быть, но позже. Ты возьми с собой кого-нибудь, сейчас вышлю машину». Он вернулся в кабинет, устало вытянул ноги в кресле. «Умерла мать, самый близкий и родной тебе, в сущности, человек, а ты не можешь все к черту бросить и выехать», – горестно подумал он.
Несмотря на возраст, мать сохранила ясный ум до самых последних дней. Она была сдержанной, но своенравной. Как ни уговаривал ее Виктор Михайлович переехать в Москву – не уговорил. Так и жила она до самой кончины в родной деревеньке на Брянщине, почитая скромные, незатейливые родительские могилы. Бывало, приезжала справить сыну день рождения, гостила недельку-другую. Но и этот короткий срок разлуки с деревней давался ей не без труда. Когда же сын предлагал дать ей машину, наотрез отказывалась. «Ехать за тридевять земель на черной «Волге»? Да меня вся Сосновка засмеет! Лизавета, скажут, королевой сделалась. Нет уж, я поездом, довезет, как миленький, прямиком до дому…» Она вырастила шестерых сыновей и одну дочь. Настало время – разлетелись дети кто куда, в самые разные концы, работы везде хватает…
Как-то раз он приехал отпраздновать день рождения матери вместе со старшим Славиковым. Жена Виктора Михайловича, любившая во всем основательность и солидность, постаралась на славу: стол ломился от яств. Мать, сдержанно относившаяся ко всякого рода излишествам, сидела во главе стола сильно смущаясь. Вдруг поманила сына пальцем и, когда он наклонился к ней, тихо спросила: «Витенька, а ничего, что мы так размахнулись с угощением?» – «Мама, да ведь это твой день рождения! Пусть люди видят, как мы тебя любим. И есть за что: ты всех нас без отца вырастила, выучила… Золотая ты моя!» И он поцеловал мать. Гости одобрительно зашумели – видно было, что им нравятся и мать, и сын.
Однажды он вернулся с работы расстроенный, злой. А ночью вдруг проснулся, отчетливо услышав материнский голос: «Витя, ты совсем не бережешь себя… Разве можно так сильно огорчаться по пустякам?» Взволнованный, он опустил ноги в шлепанцы и осторожно, чтобы не разбудить жену, в темноте направился на кухню. Открыл холодильник, выпил залпом стакан боржоми. Волнение его не проходило. Тогда он решил позвонить Славикову, хотя время для телефонных звонков было не самое подходящее. Одно его успокаивало, Славиков ложится поздно. К тому же это был единственный человек, с которым Виктор Михайлович делился без остатка всеми своими мыслями и сомнениями. Пятнадцатилетняя разница в возрасте не мешала им дружить. Профессорский голос был ясен и чист – Славиков, конечно же, еще не спал. Виктор Михайлович принялся сбивчиво объяснять неясную причину своего позднего звонка. Потом спросил, закуривая, отыскивая глазами пепельницу: «Ты слушал мое выступление?» – «Слушал. Министров, забывших о Боге, ты призываешь к гражданственности, но Бог говорит с тобой голосом твоей матери и не дает тебе спать. Опомнись, как может человек быть или стать начальником, если у него осталась хоть капля совести?» – «Матвей Пантелеевич, ты прости меня, я тогда погорячился…» – «Я уже забыл о том. Проснуться среди ночи, звонить, просить прощения – это ведь подвиг для такой важной персоны, как ты. Ладно, теперь тебе все равно не уснуть. Так что езжай-ка лучше ко мне, если хочешь основательно потолковать». – «Прямо среди ночи? Что обо мне подумает Света?» – «Не могу знать, что о тебе подумает твоя Света – она завтра сама тебе скажет об этом. Да ты не волнуйся – жены министров, в отличие от жен ученых, спят крепко. Она даже не узнает, что ты уходил куда-то среди ночи…» – Славиков шутил, не щадя самолюбия друга. «Можешь ставить чайник, я вызываю машину». – «Зачем тебе служебная машина, когда на улице можно поймать такси?»
Мать Виктора Михайловича быстро нашла общий язык с профессором. Она восхищалась им, называла божьим человеком. Когда она бывала в Москве, Славиков обязательно приглашал их к себе в гости. Виктору Михайловичу сначала казалось странным, что его малограмотная мать находит о чем поговорить с профессором и они подолгу толкуют о всякой всячине. «Возможно, сближают их те беды и несчастья, которые выпали на долю всего их поколения», – размышлял он, наблюдая, как, общаясь с его матерью, этот известнейший ученый на глазах превращается в обыкновенного колхозного деда…Бывая с Виктором Михайловичем в деревне, профессор по своему обычаю вставал рано, с удовольствием гулял по окрестностям и возвращался в избу только тогда, когда старушка с Виктором Михайловичем уже поднимались из-за стола, напившись утреннего чаю. Однажды они засиделись за чаем дольше обычного. Мать жаловалась сыну-министру на бездорожье, говорила, что поля загажены химией, что земля скудеет. Виктор Михайлович по поводу плохих дорог и всего прочего заметил в какой-то надсадной, близкой к цинизму, веселости: «Мама, ты не волнуйся – из Москвы видны все ухабины и овраги России». Мать не приняла шутку: «Если из Москвы все видно – наведите же в России порядок! В деревнях совсем народу не осталось: колхозы разваливаются, люди уезжают черт знает куда – разносит их по всей стране. Вон наши ребята и девчонки уехали кто в Казахстан, кто в Сибирь. Только не верю я, что они строят там красивую жизнь. Вон соседский Петька книгу читал о Сибири. Знаешь, как там называют людей, приехавших в Сибирь? Архарами! И боятся их как огня! Мы для того их рожали, чтобы люди их боялись как анархистов?! Не могу я ничего понять. Иногда хожу смотреть к Дуне телевизор, в последний раз там один мужчина говорил, что русские люди споили малые народности. Дальше Москвы я не бывала, но верю, что это так, потому что пьяни этой и у нас предостаточно. Что же вы делаете?! Разве для того мы, русские женщины, рожали вас, поднимали из нищеты и голода, чтоб вы и сами спивались, и других спаивали?»
Сын не перебивал мать, видя глубину ее негодования. Тут-то и появился профессор.
«Слышал ваши слова, Елизавета Святославовна, и прошу прощения за вторжение в вашу беседу. Я так думаю, человек – это самое хищное существо природы. И птицу в небе, и зверя на земле, и рыбу в воде – все уничтожил человек. Что ж, теперь осталось одно – начать есть друг друга».
Старушка согласно кивала головой. Эрудированный профессор стал приводить примеры злодейства, жестокости, которые чинит природе человек. Он затронул древние предания о Христе, Мухаммеде, стал говорить о революции семнадцатого года. Старушка с удовольствием прослушала лекцию Славикова.
«Дай Бог тебе доброго пути, Матвей Пантелеич, – стала она благодарить профессора. – Я-то, темная, вижу все, да словами не умею выразить. – Она задумчиво посмотрела вдаль и сказала слова, которые надолго запомнились Виктору Михайловичу. – Слаб человек, Матвей Пантелеич, потому и подгоняет его нечистая сила к мелочности, бессмысленности, жестокости. А эти, в креслах своих, словно на тронах сатанинских, – разве сильные они, мудрые? Вся их мудрость в заднем месте. Потому что заднее это место об одном думает – как бы стул свой сберечь! Поклонились бы природе, земле-матушке, авось хоть чуток, а поумнели бы». Славиков лишь звонко рассмеялся в ответ.
