Не очень шумный Караой снова опустел. В первый день Насыр не находил себе места. Однообразна была пустыня, раскинувшаяся вокруг Караоя, но теперь и в Караое движения и вообще каких-либо признаков жизни было не больше, чем в этой пустыне. «Как можно назвать такую жизнь? – вздыхал Насыр. – Жалкое существование…»
Сразу после прощания с рыбаками он прилег и не вставал весь день. Не поднялся даже, когда пришел Муса – видно, тоже не находил себе места. Глянув на Насыра, он лишь крякнул от беспомощной досады и ушел, не притронувшись к чаю, который поставила перед ним Корлан. Только к вечерней молитве поднялся Насыр. Совершил омовение, набросил на плечи поддевку, вышел со двора и направился к ближним барханам. Уже сгущались сумерки, воздух стал прохладнее, что немного его взбодрило. Пока шагал, ноги размялись, но на душе было по-прежнему тоскливо…
Теперь до новых холодов горстка стариков и старух поведет свою безрадостную однообразную жизнь. В заброшенный Караой давно не приходит никаких вестей – и все люди словно отрезаны от мира. Да и какие вести, если почту привозят раз в месяц, а теперь, гляди, и того не будет: не зря жаловался Жарасбай на трудности. Но Насыр, к слову сказать, газет не читал: то ли старость стала одолевать, то ли еще что-то, но теперь они потеряли для него всякий интерес, особенно после того, как он съездил в Алма-Ату. Раньше, бывало, Корлан все корила мужа: «Нужны они тебе, эти газеты, – и без того слепой ведь, глаза совсем не видят…» Насыр обижался: «Чего ты заладила: газеты, газеты… Как же можно без газет?» Придвигал к себе стакан с цветными карандашами, которые всегда держал остро отточенными, и углублялся в чтение. Цветным карандашом он подчеркивал понравившееся слово, а то и целые предложения или абзацы. Теперь его тошнило от одного вида газеты. «Врут они все, эти газеты, – все врут, в том числе и газеты. В этом году он не подписался ни на одну. В местной многотиражке секретарь райкома партии недоумевал: «Как можно расценить тот факт, что в наше-то время всеми уважаемый человек, мудрый аксакал игнорировал подписную кампанию? И это пример молодежи? Если мы будем все пассивны, как аксакал Насыр…» И так далее. Об этой статье Насыр узнал из третьих уст. Лишь махнул рукой: «Ишь какой шустрый! Думает, будет меня дурачить всю жизнь. Давно прошли все те сроки, за которые они обещались построить коммунизм, и за все эти годы в своей газетке он ни разу не написал о том, какая у нас здесь разразилась беда. И чего он хочет теперь, этот секретарь? Вот пусть сам свои газеты и читает!»
Над песками стали зажигаться первые звезды. Насыр посмотрел в темную даль и подумал, что в свое время великий человек Абай тоже, наверно, предавался своим невеселым думам, оставаясь один в ночи – как сейчас Насыр. И Абая, наверно, терзали мысли о том, что все меньше и меньше остается правды на земле, что все мелочнее и мелочнее становятся люди в своих помыслах, разменивая прекрасные порывы души – честь, совестливость, гражданственность – на суету, алчность, тщеславие, личное благополучие. «Бедный Абай! – вдруг произнес вслух Насыр. – Суждена была тебе преждевременная смерть. Бессилен ты был довести до казахов эти свои упреки, никто не стал тебя слушать – так-то вот…»
В последние годы жизни Насыра Абай стал его собеседником. Душа Насыра вела с ним тихие, неторопливые разговоры. Мысли великого поэта и человека во многом находили в Насыре свой отклик, как, впрочем, и сомнения, разочарования. Теперь, на закате жизни, Насыр очень хорошо стал понимать, почему Абай был так одинок. Раз за разом он все глубже и глубже вчитывался в него. Многое из Абая он помнил наизусть, частенько повторял целые абзацы, как молитву: «Доказательством существования единого и всемогущего бога является то, что многие тысячелетия на различных языках люди говорят о существовании Бога и, сколько бы ни было религий, все считают, что Богу присущи любовь и справедливость. Мы не создатели, а смертные, познающие мир по созданным вещам. Мы – служители любви и справедливости. И отличаемся тем, насколько лучше один другого осознаем творения всевышнего. Веруя и поклоняясь сами, мы не вправе сказать, что можем заставить верить и поклоняться других. Начало человечности – любовь и справедливость. Они присутствуют во всем и решают все. Это венец творения всевышнего. Даже в том, как овладевает жеребец кобылицей, проявляется любовь. В ком господствуют чувства любви и справедливости, тот – мудрец, тот – учен. Мы не способны придумать науку, мы можем только видеть, осязать созданный мир и постигать его гармонию разумом».
Вот какие размышления Абая пришли сейчас здесь, у ночных барханов, Насыру на ум.
Неторопливым шагом отправился Насыр в сторону аула.
Утром он встал с постели, едва забрезжил рассвет. Корлан, как всегда, была уже на ногах, хлопотала у печи.
– И чего не спится тебе? – стала она корить Насыра. – Чего ты так рано?
– Скоро належимся, – пошутил Насыр.
Корлан не ответила, лишь поправила платок на голове. Насыр сходил в сарай, заложил овса кобыле, вернулся и приступил к утренней молитве. Молился он сегодня долго, как бы наверстывая упущенное вчера. За чаем Корлан стала вздыхать:
– Все, думаю и думаю о Кахармане. Чует мое сердце – надо мне увидеть его… Поеду-ка я к нему: сердце болит.
Насыр согласился:
– А чего – поезжай. Обнимешь их всех – успокоишься.
Потом предупредил:
– Но послушай меня. Люди говорят – неспокоен он. Да и сам я это понял. Ты не сразу к нему подступайся, а мягко, постепенно; сама знаешь, какой он у нас самолюбивый, может рассердиться – клещами потом из него слова не вытянешь..
Корлан согласно кивала головой. Все это она знала сама и без Насыра. Лишь всплакнула, утирая кончиком платка слезы. Редко она проявляла женскую слабость, а тут не выдержала. «Пусть поплачет, – решил Насыр, – сколько же можно крепиться, не железная, поди…»
С того дня старая Корлан начала готовиться в дорогу на далекий Зайсан.
Между тем весна в песках незаметно обернулась летом. Испепеляющий зной надвинулся на побережье: это наступило то время, когда, бывало, забудешь кувшин с водой на улице, вернешься – а он чуть не закипает. В такую жару не видно в небе птиц, в песках – зверьков, а в Караое – людей.
В эту знойную пору и отправилась Корлан на Зайсан. Насыр остался с Беришем, у которого уже начались каникулы. Кормить мужчин Корлан поручила соседке Жаныл, и та стала готовить им раз в день. Раз в день она мыла посуду, прибиралась в доме, подметала. Но часто она делала по-другому: просто зазывала их к себе на обед и ужин. Насыр с Беришем ничего не имели против такого варианта.
Жаныл была женщиной чистоплотной. Ничего плохого не могли сказать о ней люди. На губах ее всегда витала тихая, несмелая улыбка, которую в Караое знали с времен девичества Жаныл. Жаныл была вдовой, жизнь вела хоть и небогатую, но полную достоинства. Даже старые вещи в ее доме не смотрелись жалко, ни у кого бы не возникло мысли, что жизнь Жаныл не удалась, в Караое относились к ней с неизменным почтением. Стоит сказать, что люди на побережье во все времена жили нелегко, хотя работали помногу. Караой же отличался от прочих прибрежных аулов тем, что люди здесь – в большинстве – никогда не стремились к роскоши. Довольствовались простой пищей, простой одеждой, неброским убранством в домах. Зато здесь свято чтили трудолюбие, человечность в отношениях друг с другом, сердечную открытость. Кто знает, может, потому дал Караой немало ученых людей, знаменитых лекарей, искусных мастеров, слава которых разлеталась по побережью во все концы. Издавна в Караое свысока смотрели на тех, кто ставил себе целью обогатиться, берегли сердца и помыслы от дел сомнительных и уходили из жизни незапятнанными. Караойские рыбаки издревле поклонялись только морю, и ничего не было для них богаче моря. Истинные дети природы, они выбрали предметом поклонения саму же природу. Все века они радовались тому, что и в душах у них, и в руках есть море. Рыбаки радовались тому, что есть море, море радовалось тому, что есть рыбаки, так и жили они спокон веку, радуясь, друг другу. И можно было лишь представить, в какую скорбь были погружены сейчас малочисленные прибрежные аулы – у них отнимали не деньги, не сокровища, не блага. У них отнимали не только хлеб насущный. У рыбаков отнимали души.
