– Оставьте, – между сержантом и Кахарманом встала светловолосая женщина, довольно-таки молодая. Она притянула Кахармана к себе. – Садись…

– Муж, что ли? – спросил сержант.

– Муж!

Сержант недоверчиво ответил:

– Муж… похоже, объелся груш… Присмотрите за ним, если он ваш муж… Некрасиво получается: орет на весь зал, а тут женщины, дети, отдыхают…

– Виновата, он просто очень эмоциональный человек… Да вы сами посмотрите! – Она кивнула на экран. – Тут волком завоешь…

– Спасибо. Выступление Бакатина мы обязательно посмотрим, а это все… – Он махнул рукой.

Они еще потоптались и удалились.

– Полад-заде не набрал голосов! – шумно заговорили в зале.

Кахарман не верил своим ушам – неужто, в самом деле, перестройка?!

Женщина налила ему лимонада. Кахарман шептал:

– Прокатили! Прокатили!..

– А я думаю, их всех надо судить: и этого Палад-заде, и преподобного Васильева, и Воропаева!

– Мы с вами оказались единомышленниками! – Кахарман широко обнял ее, и это не показалось ему неуместным. – Спасибо вам!

– Куда вы летите?

– В Усть-Каменогорск.

– А я в Алма-Ату. Скоро сутки, как сижу на чемоданах.

– Неужели мы земляки? Простите, в самом деле, разорался, как псих…

– Очень бы хотелось, но с землячеством ничего не получится. – Она тронула рукой волосы. – Я – питерская…

– Простите, а вы пьете?

– Вполне.

– Давайте отметим это событие? У меня есть чем. Они вышли на улицу, расположились в тихом уголке.

– За то, чтобы Минводхоз был уничтожен! – Женщина подняла стакан, на самом донышке которого плескался коньяк.

– За то, чтобы люди всегда оставались людьми!

– А мы и не познакомились…

– Кахарман. Я с берегов того самого бедственного моря, о котором теперь говорят везде. Рыбак я, если хотите.

– А меня зовут Людмилой. Я… поэт.

– Очень приятно!

Людмила не ответила, а стала читать:

Отчего всемогущий творец наших дел.

Даровать нам бессмертия не захотел?

Если мы совершенны – зачем умираем?

Если несовершенны, то кто бракодел? —

– Вы любите Джами, Кахарман?

– Как можно его не любить! Он из тех, кто не склонил головы перед ханами, кого не прельстили богатства… Людмила, приезжайте к нам на Зайсан! У нас еще пока водится рыба. Приезжайте. Кажется, мы поняли друг друга с первого слова – или я ошибаюсь?

– Дорога к правде одна, Кахарман. Ничего удивительного в том, что мы повстречались на ней.

В это время, к досаде Кахармана, объявили рейс на Алма-Ату.

– Уже?

– Уже! – рассмеялась Людмила.

Он долго махал ей рукой, она издалека крикнула ему экспромтом какие-то строчки, но он разобрал только первые строчки.

Да хранит тебя Аллах,

Да и удач тебе в делах!

…Что это – Чехословакия? Ну да, Чехословакия – как же он мог забыть? Поле, по которому бегут они с Салыком, нашпиговано минами. Выдюжил бы Салык, а он, Семен, ничего, парень крепкий… Опушка вон совсем недалеко… Салык бы выдюжил… Овчарки хрипят совсем близко… Нож… вытащить нож… так… нож в руке… «И ты вытащи!» – крикнул он Салыку. «Все! Бьем!»

Он обернулся, поднял левую руку и, когда хрипящая овчарка вскинулась, резко ударил ножом ей в сердце. Вторую он уложил точно так же. Очереди были слышны, но самих немцев еще не было видно из-за пригорка. «Успеть бы… до опушки…» Под ножом Салыка тоже жалобно взвизгнули две овчарки. Они успели. Немцы выскочили на пригорок и, ругаясь, дали пару очередей им вслед, но пули скользнули по стволам…

Семен Архипович открыл глаза. Часто ему снилась война, часто ему снился плен, эти овчарки, которых он с того времени люто ненавидел всю жизнь, видя которых он терял рассудок, инстинктивно хватался за нож…

В декабре он отправился в Алма-Ату, на похороны фронтового друга. В один из этих дней услышал за окном громкий собачий лай, топот, крики, душераздирающий визг. Это совсем молодых ребят и девчонок валили с ног овчарки. Следом за собаками бежали сержанты, одобрительно вскрикивая: «Фас! Фас! Во! Правильно! За ж… ее, тварь такую! Отлично!» Спрятав в рукаве длинный кухонный нож, Семен Архипович выбежал из дверей. Толпа ребят была уже в подъезде. Они устремились по лестнице наверх, попутно звоня в каждую дверь.

– Быстрее! – торопил их Семен Архипович; обращался он к ним на казахском. – В девятнадцатую квартиру бегите, ребята; дверь моя открыта…

С овчаркой он встретился на третьем этаже – это был лоснящийся, откормленный пес. Он полоснул ее так же, как тогда, вскинув левую руку, а правой ударил. Она взвизгнула, стала отползать, размазывая по площадке кровь. Подоспевшие сержанты постояли над ней и молча повернули назад…

Уже развиднялось. Стал растапливать печь; поставил чайник. В окно постучали. Он зажег лампу, вышел в сени.

– Это я, Семен Архипович, Кахарман!

– Ну и хорошо, что ты, – обрадовался старик. – Очень кстати, я тут без сна мучаюсь…

Кахарман вошел, стал раздеваться:

– Никак не отступает мороз… Здоровы ли?

– Слава богу, и сам здоров, и мои здоровы… Вот вчера вернулся с озера… Так что перекусить у меня нечего… Будешь холодную свинину?

– Нет, не хочу…

Семен Архипович разулыбался.

– Был у меня на войне друг, узбек, Салыком звали. Сам на войну напросился – уважал я таких. Водку не пил, женщин чурался. Мы тогда долго в Чехии стояли. Вот мы идем к женщинам, а он все как-то в стороне и в стороне. Я спрашиваю его один раз: «Салык, не понимаю тебя молодой, красивый парень, девчата здесь тоже хорошие, а ты теряешься, а?» А он отвечает: «Семен, у меня в кишлаке невеста осталась». – «Ну, невеста! У меня, может, тоже осталась, может, и не одна… Одно другому не мешает …» – «Нет, – говорит, – не могу: они свинину едят» – «Ну и что? Я вот тоже люблю свинину, а ты ведь дружишь со мной…» – «Ты – другое дело, ты ведь не женщина». Так и не узнал он других девушек. Не это обидно, Кахарман. Не вернулся он в кишлак, к невесте своей… Лег Салык в немецкую землю.

Поспел чайник, Семен Архипович стал заваривать чай.

– Вчера же привез новых книг. Допоздна читал Юрия Кузнецова и все думал: чего ради мы гибли? Послушай…

Он скрылся в спальне, вернулся оттуда с книгой. Нацепил очки и стал негромко читать.

Хотя страна давно его отпела

На все свои стальные голоса,

Но мать-земля не принимает тело,

А души отвергают небеса.

Два раза в год его душа томится,

В трибуну превращается гробница.

Самозабвенно движется поток,

Его портреты мимо проплывают

Но людям на трибуне невдомек,

Чей прах они ногами попирают.

– Сильно! Я его уважаю больше других… И философия здесь, и резкое чувство…

Кахарман рассказал старику, как съездил в Москву, рассказал про Славикова. Старик слушал, качая головой.

– Я тоже привез кое-что по вашу душу: самиздатовское, пестрое… Тут и социал-демократы какие-то, и анархо-синдикалисты, и монархисты… В общем, все что угодно.

Семен Архипович отнесся к этому не то чтобы настороженно, но очень серьезно:

– Ничего толкового это не сулит, Кахарман…

XIII

Хоть и много навалило в эту зиму снега, и крепки были морозы, но пришла своим чередом весна в пески. Снег растаял, реки и озера высвободились из ледового плена, а рыбаки вновь принялись собираться в путь, на Балхаш. Бригадиром вместо покойного Камбара артель решила избрать Есена. «Опыт – дело наживное, – решили рыбаки, – главное, чего не отнять у Есена понятливости и расторопности». Не возражал и Насыр, с которым рыбаки пришли посоветоваться, чтя обычай рыбацкий. Самый пожилой из них, Турагул, обратился к Насыру от имени артели:

– Ждем твоего слова, Насыр-ага…

Насыр был краток:

– Есена все мы знаем хорошо. Джигит он что надо. Благословляю вас! Аминь!

Так Есен стал бригадиром, как в свое время стал муллой сам Насыр, – решили люди. Естественно, что Есен не оспаривал решение старших…