Меня они считали сумасшедшим. Личной обиды на них я не держу. Один уже в могиле, а Димашу желаю я долгих лет жизни. Буду помирать – не о них вспомню. Вспомню тех казахов, каракалпаков, туркменов и узбеков, до которых дошли мои слова, которые хоть как-то и чем-то помогали мне в жизни – хоть и ничего мы не добились… – Профессор посмотрел на Кахармана. – Бедный казахский народ! Чудовищная судьба у него! Безжалостная! Их всего четыре миллиона было до войны. В тридцать седьмом уничтожили два. А сколько их погибло и погибнет от семипалатинских ядерных испытаний? От химии Джамбула? От белой смертельной пыли в твоем краю, Кахарман? Если бы спросили меня, кто всех больше в нашей стране пострадал от имперского самоуправства Центра, я бы ответил – Казахстан! Да никто меня не спрашивал. Быть может, они истребляют казахский народ, чтобы рассредоточить в степи всю нашу армию? Чем меньше казахов, тем больше становится в Казахстане воинских частей, военных полигонов… С кем здесь собрался воевать министр обороны Язов?
Теперь было видно, что Славиков уже утомлен. Он замолчал, устало откинулся на подушки.
– Виктор, а ты, наверно, не понимаешь, чего они там в декабре взволновались, вышли на площадь?
– Знаете, если честно – не понимаю. Какая им разница, кто будет партийным лидером: русский? казах?
– Нет, народу не все равно, – ответил Кахарман.
– Овец у вас достаточно, – буркнул обиженный Буслаев. – Чего еще не хватает – не понимаю?
– Перед тобой, Кахарман, один из них. Если я сейчас отвечу, что казахам не хватало и не хватает свободы, равенства, братства, – разве он поймет меня?
– Папа, съезд! – Игорь прибавил громкость телевизора.
– Достань мой диктафон. Да записывай не все подряд, а самое интересное!
В течение двух часов Игорь включал диктафон только шесть раз, непосретственно когда речь заходила об экологической катастрофе Синеморья.
– Заговорили люди! – не уставал сокрушаться профессор. – Вот бы так лет пятнадцать назад!
– Сейчас все смелые, – пробурчал Буслаев. – Это те, кому в свое время не досталось от кремлевского пирога…
– Ты кого имеешь виду? Если ученых, то отвечу. Они все-таки не самые поганые люди, если сравнить их с вами – с ведомственниками! Ты не обижайся на меня – я всегда это говорил. Не в моих правилах менять убеждения. Это, если хочешь, неблагодарно, а я, прост, принадлежу к старинному дворянскому роду…
Снова зазвонил телефон. Трубку поднял Игорь. Видимо, спрашивали профессора.
– Только сегодня выписался из больницы… Да-да… Нет, к телефону не подходит… – Игорь вдруг изменился в лице. – Когда? Вчера ночью… Какая потеря! – Он положил трубку. – Папа, умер Сахаров…
После паузы профессор сказал подавленно:
– Не своей смертью. Это мы убили Андрея Дмитриевича… Единственного человека, который всю сознательную жизнь боролся с властями. Что мы в сравнении с ним? Пигмеи… А он возвышался среди нас неприступной скалой… – Потом он проговорил по-латыни: – Свобода не продается ни за какие деньги. Он не отступил ни на шаг… Наташа, есть у нас свечи?
Он снова сделал себе укол. Наташа принялась выключать электричество, зажигать свечи. Профессор прикрыл глаза.
– Папа, мы оставим тебя? – негромко спросил Игорь.
Профессор кивнул:
– Да, если можно. Я не был с ним знаком, но преклонялся перед ним всегда… Он не встал на колени перед бесстыдством, перед беззаконием, невежеством…
Игорь, Кахарман и Буслаев вышли, тихо прикрыв за собой дверь.
Как ни плохо чувствовал себя профессор, но на похороны великого гражданина России он не мог не пойти. Его все время поддерживали под руки Игорь и Наташа. На траурном митинге он встретился с Барыкиным.
– Не таите на меня обиду, Матвей Пантелеевич, – извинился Сергей Павлович. – Как-то завертелся я, не смог выбраться к вам в больницу…
– Не беда, не обиделся, возраст не тот… Читал у тебя в журнале материалы о Синеморье. Хорошо, да, жалко, припозднились мы с публикациями.
– Что тут ответить? Лучше поздно, чем никогда. Вы получили приглашение?
– Какое приглашение?
– Академик Велихов в начале девяностого года проводит глобальный экологический форум в Москве.
– Боюсь, не доживу… Знаешь, есть такие строчки у Рубцова:
Я умру в крещенские морозы…
Я умру, когда трещат морозы,
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!
Замечательный был поэт, доложу тебе. Жалко, рано умер… Ну ладно, не пришел в больницу, приходи хоть на похороны, бросишь горсть землицы…
– Ну! – замахал руками Барыкин. – Об этом и говорить не хочу. Вы еще неплохо выглядите, хотя восемнадцати вам я бы не дал…
– Все обманчиво. Андрей Дмитриевич выглядел лучше…
Скончался он через три дня, в морозный день. На его похороны пришло не очень много людей. Были самые близкие: родственники, друзья, ученики, некоторые коллеги, из тех, которые подобно ему никогда не стремились ни к власти, ни к богатству. Похоронили Матвея Пантелеевича на Ваганьковском кладбище, рядом с женой Софьей Павловной.
Когда вернулись с кладбища, Игорь включил магнитофон. Это был кюй Акбалака, который он играл перед смертью.
– Так пожелал отец, – проговорил Игорь. – Это реквием. Акбалак этой музыкой прощался с морем. Теперь море пусть простится с отцом…
Музыка Акбалака запала и в сердце Кахармана. Она звучала у него в ушах и на следующий день, когда он приехал в Домодедово. Вдруг подумалось ему, что он может умереть, так и не увидев родного моря, не услышав хоть малого шороха его волн, не услышав крика хотя бы единственной, самой последней чайки.
Усть-Каменогорск не принимал, Кахарман вторые сутки сидел в аэропорту, смотрел съезд. На одном из заседаний стали выдвигать кандидатуры на пост председателя Минводхоза. Предложили среди прочих и Полад-заде. Кахарман опешил:
– Они что – белены объелись?
Потом встал и крикнул на весь зал:
– Э-э! Вы что, спятили там?! Кого вы выдвигаете?! Да это же антихрист!
Все обернулись к нему, кто испуганно, кто удивленно. Но все, наверно, посчитали его за психа.
Кахарман в самом деле чувствовал себя сходящим с ума. Кто знает, может быть, в самом деле был он в эту минуту невменяем от гнева. Он кричал на весь зал:
– Это же убийца! Это он погубил Синеморье! Теперь он убьет и Балхаш, слышите – убьет!
Но Полад-заде уже стоял на трибуне, уже отвечал с улыбкой на вопросы депутатов: «И в них вселился дьявол, это точно! – лихорадочно думал Кахарман. – Все они повязаны Сатаной!» Он вспомнил, что у него в портфеле среди прочих есть и религиозные газеты, купленные у «Московских новостей». Они пестрели библейскими изречениями – и незнакомыми, и полузнакомыми, и знакомыми ему по отцовскому Корану, который иногда Кахарман полистывал от нечего делать… Но теперь… Нет, не белую Библию держали в руках люди, которых показывали по телевизору… Они держали черную Библию… они мерзко перемигивались с маленькими дьяволами, которые выглядывали из-за спин депутатов… они читали по ней.
– Стащите с трибуны этого убийцу! – кричал Кахарман; от него в зале шарахнулись. – Полад-заде – убийца!
Они читали по ней, и черные строчки всплывали на экране, заслоняя и лицо Полад-заде, и лица депутатов, подходящих к микрофону:
«Сатана проповедует здоровую жизненную силу, а не духовные метания;
Сатана представляет незамутненную мудрость; к чему скромность, которая сродни ханжеству?
Сатана проповедует пресыщение в противоположность воздержанию;
Сатане угодна мстительность. Когда тебя ударят по щеке, не следует подставлять другую;
Сатана считает человека зверем; порой он бывает лучше зверя, но все равно он – четвероногое.
Сатана одобряет грехи – лишь бы доставляли они физическое, умственное или эмоциональное наслаждение».
– Парень, ты чего? – сказал вполне ласково сержант, трогая Кахармана за плечо. Кахарман очумело посмотрел на телевизор. Снова там были вполне человеческие лица.
