Проснулся Насыр как всегда рано. Неспешно умылся, сел на откидном стульчике напротив полуприкрытой двери купе. Был он сердит. Вскоре проснулся и Болат. Заметив, что старик сидит сурово нахохлившись, словно беркут перед охотой, он как можно равнодушнее приветствовал Насыра.
– Хорошо, что встал, уже приближаемся к Алма-Ате, – одобрил Болата Насыр.
– Как спалось, Насыр-ага? – Парень снял часы и положил их в карман. – До Алма-Аты еще часа два…
– Какой там сон в мои-то годы… – ответил Насыр и, проводив глазами Болата, который с полотенцем через плечо отправился умываться, отвернулся к окну. Еще вчера ему хотелось поговорить с Болатом о Кунаеве, но он решил отложить этот разговор на свежую голову. И теперь, когда Болат, умытый и причесанный, вернулся в купе, Насыр нетерпеливо спросил:
– Говорят, что Кунаев уходит со своего поста. Хотел, бы знать: правда, это или нет?
– Кто это товорит?
– Давненько об этом поговаривают люди…
Болат улыбнулся:
– Полгода не был в столице, не слышал никаких сплетен. Приедем и все узнаем, Насыр-ага…
Насыр нахмурился чему-то, потом сказал:
– Я к тебе пока не поеду. Отвези меня в гостиницу.
– Да меня же Хорст-ага заест: гостя да в гостиницу!
– Хорст поймет все. Сейчас мне нужен телефон… – Насыр вдруг усомнился: – Кажется мне, что ничего-то у нас не получится, Болат…
– Да мы что – милостыню просим? Если вас примет Кунаев – расскажите ему все как есть, не надо щадить его слух.
– А если не примет? Если поручит это дело какому-нибудь помощнику?
– Тоже правду. Только правду! Другого ничего не остается.
Насыр приободрился:
– Буду настаивать на том, чтобы Димаш сам принял меня. Пока не поговорю с ним – не уеду, так и скажу им…
С вокзала они отправились в гостиницу «Алма-Ата» Болат без особого труда устроил старого рыбака в однокомнатный номер. Насыр распорядился:
– Отправляйся домой, отвези вещи, повидайся с женой и возвращайся ко мне. Я пока спущусь в парикмахерскую. Хорсту обо мне пока не говори ничего. Закончим дела, тогда и отправимся к нему…
В парикмахерской Насыр распорядился, чтобы ему подровняли усы и бороду. Вернувшись в номер, надел новый костюм и принялся ждать Болата. Вспомнил, что конверт с письмом Славикова должен быть заклеен – об этом профессор просил сам в записке. Насыр заклеил конверт. Потом достал еще одну бумажку из старого пиджака, номер телефона, по которому он должен будет звонить. Разгладил бумажку ладонью, положил рядом с телефоном, а сам отправился в буфет, что был в левом крыле. Ему подали все, что он потребовал, кроме чая. Чая не оказалось. Насыр сильно расстроился, проговорил обиженно: «Думал, хоть в столицах попью индийского чаю, а у вас тоже его нет… Как же я без чая? Без чая у меня голова перестает соображать…» Буфетчица стала ему сочувствовать: «Попросите дежурную по этажу – она приготовит… – Но, помедлив, взялась хлопотать сама: – Обождите минуточку, я сейчас принесу…» Вскоре она вернулась с чайником: «Дедушка, вот вам и чай. Как будете пить – с молоком?» Насыр обрадовался: «Спасибо, доченька, уважила старого человека. Как тебя зовут?» – «Русские называют по-русски. Галя. А вообще-то я Галия…» – «Дай тебе Бог счастья, доченька!» – «Откуда приехали, дедушка?» – поддержала разговор приветливая девушка. «С Синеморья. Слыхала про такой край?» – «Слышала, конечно, жуткие вещи у вас там творятся. У нас много работает ваших девушек, часто рассказывают…» – «Да, – вздохнул Насыр. – Разбросало наших людей по всей республике. А сама откуда родом?» «Я из Талдыкургана, – охотно ответила девушка. – Приходилось там бывать?» – «Чего не было – того не было, – ответил Насыр. – А вот сейчас пожалел: неужто на Жетысу водится так много прекрасных девушек, которые не забывают уважать старших?» Буфетчица засмеялась.
Насыр довольный вернулся в номер. Болат задерживался. Тогда Насыр решил сам звонить помощнику Кунаева. Трубка ответила:
– Слышал о вас. Поезжайте в ЦК и оставьте это письмо. – Помощник объяснил, как доехать, какому милиционеру оставить письмо.
Насыр возразил, сказав, что желает встретиться с Кунаевым лично. Помощник помолчал, потом записал его фамилию, имя, отчество и попросил, не отлучаться из номера, ждать звонка.
В номере Насыр безвылазно просидел три дня. Письмо в ЦК свез Болат, а все три дня Насыр провел у телевизора. Благо программ было много, знай переключай. Особенно ему понравилась киргизская программа, много Насыр выслушал казахских и киргизских песен. В конце концов он стал беспокоиться: вдруг забыли о нем? Несколько раз собирался звонить снова, но всякий раз призадумывался, не может того быть, чтобы забыли. Немало, наверно, забот у Димаша – освободится чуть-чуть, тогда и дойдет очередь до Насыра.
Наконец он ошалел от телевизора и радио. Если верить телевизору и радио, получалось, будто наверху только и делают, что с утра до ночи пекутся о благосостоянии народа. Насыр переключился на газеты, которые он стал покупать рано утром. Газеты толковали ему все о том же. Ни разу за эти три дня Насыр не увидел, не услышал и не прочитал хоть строчку об умирающем море. При всем том, что наверху пеклись с утра до ночи о народе, наверху же и полагали, наверное: «Е, подумаешь, какое-то там море! Бросьте печалиться, глупые люди, государство не оставит вас без куска хлеба…» Невесело стало Насыру от всего этого. Никто, кроме тех, кто живет у этого многострадального моря, не способен понять его боль, в который уже раз подумал он.
И все-таки он включал телевизор, включал радио, читал газеты. В один из этих дней он услышал, впрочем, о Синеморье. Молодой артист спел старинную песню, которую и сам Насыр в молодости не раз певал с земляками в застольях или просто на берегу, когда рыбаки Караоя возвращались с моря. Он было порадовался, но тут же решил: чем песни петь, не пора ли рассказать беспощадную правду? Хотел бы он сейчас посмотреть в лица тех холеных людей, которые раньше наведывались в тот же Караой или Шумген из Алма-Аты, которые называли себя поэтами и композиторами. Куда все они подевались, черт бы их побрал? Или ждут, что море возродится само собою, и тогда им можно будет снова хлынуть к нему за новыми сладкоголосыми песнями, а заодно и за новыми длинными рублями?
Сам того не ведая, здесь, в столичном гостиничном номере, простой рыбак Насыр задел очень больной вопрос: что же все-таки такое интеллигенция? Разве имеет она право бросить свой народ в трудную минуту? Разве не она должна была первой заговорить о гибели моря еще десять – пятнадцать лет тому назад, вместо того чтобы слагать безоблачные песни о его красоте и богатстве? Да, Насыр помнил этих самодовольных, самовлюбленных людей, которые раньше частенько наезжали в Караой – теперь они были ему противны, как, впрочем, стала ему в эти дни противна и другая человеческая особенность, приобретшая у казахов и киргизов совершенно уродливые формы: скрывать недостатки, но превозносить достоинства. И теперь он, пожалуй, готов был понять даже обратное, если бы это могло помочь разбудить сытую дрему общества. Даже о несчастной жизни Кахармана он готов был бы забыть: в конечном счете разве скитания его сына не были выше того благополучия, которое сохранили за собой рабы – льстя друг другу, скрывая друг от друга потаенные, горькие мысли о том, что общество погрузилось в тину равнодушия к судьбам простых людей, но бросилось в угар распределения благ? Нет, пусть лучше Кахарман скитается – это жизнь достойная, это жизнь не рабская. Да сохранит его Аллах!
Последнее Насыр произнес хриплым голосом вслух. И, услышав свой голос, вспомнил, что в эти дни он ни разу еще не молился. «Нехорошо, нехорошо…» – пробормотал он сконфуженно, и тут же принялся расстилать белый платок. Вот чего ему не хватало в эти дни – общения с Аллахом. Потом достал Коран и стал читать арабские слова, тут же переводя их на казахский: «Если ваши отцы, и ваши сыновья, и ваши братья, и ваши супруги, и ваша семья, и имущество, которое вы приобрели, и торговля, застоя в которой вы боитесь, и жилища ваши милее вам, чем Бог и его посланники, – то выжидайте, пока придет Бог, пока придет его повеление. А Бог не ведает народа распутного!»
