Что было дальше? Дальше он слышит лишь голоса. «Ты хочешь убить нас своими руками?» – спросила хозяйка. «И себя тоже». – «Убей лучше меня, но детей не трогай…» – «Ни у кого из нас нет надежды – ни у тебя, ни у меня, ни у детей…» – «Именем Бога тебя умоляю – не трожь детей!» – «Какой Бог, где он, этот Бог? Ты хочешь свихнуться? Ты хочешь, чтобы у тебя на глазах какой-нибудь гад съел их? Или ты хочешь вслед за смертью Улана увидеть еще две смерти?» – «Найди в себе силы – выведи детей!» – «Нет у меня сил! – закричал в гневе мужчина. – Нету! Все бессмысленно, понимаешь ли ты?!» – «Не тронь их! Они моя кровь!» – «И моя тоже!» Они говорили еще долго – наконец женщина поняла, что его невозможно отговорить от принятого решения. «Тогда сначала убей меня: смерти детей на моих глазах я не переживу…» – тихо попросила хозяйка.

Снова в памяти начинает проясняться. После выстрела хозяин бросился к жене, поднял ее голову – волосы женщины были совершенно седыми, она поседела вмиг… В курджуне засохшая корка хлеба, два кусочка курта. В кармане у себя Жарасбай обнаружил кремень – кремень был хозяйский. Наверно, он вложил ему в карман, когда прощался. Жарасбай долго ходил вокруг колодца, волоча за собой длинноствольное ружье по песку.

Дальнейшее он помнит отчетливее: с той минуты, когда увидел человека верхом на верблюдице. Это был молодой Насыр. Голодных изможденных детей – Бекназара и белобрысого Жарасбая – он посадил подле. В Караое, увидев детей, стали плакать: никто не верил, что они выживут. Муса выпросил у Насыра себе Жарасбая. От насыровского дома он понес его на руках. Мальчик спросил, еле шевеля губами: «Это Ташкент?» – «Да он говорит по-казахски!» – поразилась мать Мусы. «Подождите! – обрадованно воскликнул Муса. – Он будет мне и братишкой, и сыном! Нет, малыш, это не Ташкент – это Синеморье…» – «Сыном? – покачала головой мать. – Да ты еще сам ребенок…» – «Я уже подросток», – с достоинством ответил Муса.

Жарасбай мял и мял сигарету до тех пор, пока весь табак не просыпался ему под ноги.

«Да, Синеморье – это святой край, – подумал он сейчас. – Сколько же людей спаслось у моря – тех, что дошли до него! Кому только не помогали здешние добрые люди; с кем только они не делились последним куском хлеба; сколько душ они отогрели своей теплотой и добротой! Они поделились в свое время землей с голодными корейцами, этот край стал родной землей для переселенных кавказцев-карачаевцев, балкаров, чеченцев, эстонцев, литовцев. И теперь эта земля умирает, умирает у всех на глазах…»

Тем временем за окном потянулись улицы города. Жарасбай оторвался от смыслей, обратился к Игорю:

– Давайте прежде всего заедем ко мне, Игорь Матвеевич Чего мы потащимся в кабинет?

Шофер повернул к дому председателя облисполкома.

Устроившись в вагоне, Насыр сразу же лег – ему нужно было сосредоточиться на предстоящем разговоре. Он и в мыслях не мог допустить, что этот разговор может не состояться, и потому со всей ответственностью, на которую был способен, принялся размышлять о письме.

Важное он вез письмо, очень важное – в нем кричала болью душа Матвея. В книге, которую написал еще в пятидесятые годы, Матвей предупреждал: умрет море, если перекрыть две Дарьи. Значит, уже тогда Матвей понимал, что кто-то вынашивает планы расширить хлопковое хозяйство за счет этих вод, хотя в те годы Насыр не слышал, чтобы Матвей упоминал об этом… Интересно, что скажет Кунаев, прочитав письмо? Во всех газетах трубят, будто по всей стране идет полным ходом перестройка – да только где она, эта перестройка? Ничего такого не видел вокруг себя Насыр.

И под мерный стук колес мысли его приняли неспешный, обстоятельный характер. Понятно, в чем могла заключаться причина глубокой задумчивости старого человека. Слыша повсюду это многообещающее слово и видя, что жизнь тем не менее остается прежней, разве только его одного это противоречие заставляет задумываться? Разве только Насыр не видит результатов перестройки вокруг? Мы ведь тоже не видим. И невольно начинаем полагать: а не очередная ли это кампания? Снова лозунги, снова призывы – а ведь это уже было! Новые воители идут на смену старым – но в глазах прежняя бездумность. А ведь так легко уничтожить то хорошее, что вчера было добыто нашим же трудом.

Какая пшеница была раньше? Золотистая, каждое зерно толщиной с палец! Куда делся белоснежный рис, которым можно было наедаться уже глазами? Решили поднять целину, бросились на штурм. Распахали луговые и пастбищные земли. Не стало корма – исчез скот. Теперь в этих местах безраздельно властвует пыль. Матвей пишет: по семьсот тонн пыли выпадает на каждый квадратный километр здесь, в приморье. Подумать только – по семьсот тонн! Да что же это за страна такая! Какие же в ней живут люди? Почему они вот уже семьдесят лет одержимы одной идеей: покорять, покорять, покорять! Индустриализация, механизация, автоматизация – ничто в этой стране не доведено до ума, все брошено, исковеркано, а сами воители, как правило, после каждой очередной кампании скрываются в толще времени, и никто не знает: кто виноват, что виновато, зачем это было надо. Страна рабов, горько думал Насыр, в которой ничто не идет на пользу людям, а все только во вред! Откуда взялась она, эта страна? Зачем она существует в мире – нищая, разоренная, но вооруженная до зубов, но огражденная от мира частоколом ракет. Да ведь она угрожает цивилизации. Доведенная до отчаяния, истерзанная в зависти к благосостоянию других народов, – разве не она начнет войну, чтобы отобрать у цивилизации блага и присвоить их себе – разделить поровну? Или уничтожить вовсе: никому ничего! Этой стране, как всегда, нечего терять.

И что же теперь земля? Эксперименты, спускаемые сверху, превратили землю в абсурд. Теперь на ней посадишь редьку, а вырастает хрен. Можно, конечно, найти и конкретных преступников, но разве можно восполнить теперь ее богатства… И земля, и вода – разве они подвластны теперь человеку? Они не подвластны уже Богу – они задыхаются в экологической катастрофе! Тысячи и тысячи лет люди чтили Коран, который предупреждал: бойся, человек, безъязыких своих врагов – огня, воды и ветра! Не убоялся безмозглый человек, наплевал на Коран – человек теперь, видите ли, атеист. И в наказание за это бежит теперь, схватившись за голову, восставших огня, воды и ветра. Получай же сполна, безмозглая скотина! За все! За то, что не был добр, не был милосерден к природе. Беги да знай: нет тебе больше места на земле – не научен ты, оказалось, ценить ее богатства, ненаучен… Получай за беспредельность прогресса науки и техники, которым ты похвалялся на заре века! Может, задумаешься: как жить дальше? Может, очнешься от угара расхитительства, беспредельной жадности своей? Может, заставит тебя эта грандиозная, повсеместная месть природы думать, размышлять над завтрашним днем? Может, еще не поздно будет, когда ты призадумаешься? Может быть, в твоей толпе обнаружится тогда хотя бы один человек, который воскликнет: остановитесь, люди! Ведь нам держать ответ перед завтрашним днем! Может быть, тогда-то появится впервые у государства руководитель, который будет любить, и уважать свой народ: оберегать его прошлое и вести его уверенно в будущее? Сейчас мы не можем называться народом. Сейчас мы толпа, мы быдло – если отдали свои судьбы в руки невежд, которые как огня боятся таких людей, как Кахарман!

Примерно так размышлял старый Насыр. Когда мысли привели его как бы само собою к сыну, к Кахарману, Насыр не без желчи подумал: «Да-да, таких людей, как Кахарман. И мне немало пришлось повидать на своем веку тех ничтожных кабинетных людишек, которые заглядывают в рот своему начальнику и ждут его указки. После пяти они уезжают в свои высокие каменные дома – а там хоть трава не расти…»

Собственно говоря, Насыр понимал перестройку так: эти люди, которые после пяти уезжают домой из своих кабинетов, теперь поменяли портреты, лозунги – то есть перестроились и теперь хотят одного, всё того же, чего они хотят всю жизнь, чтобы их оставили в покое, чтобы им не мешали жить.