Около двух месяцев пришлось проваляться Насыру в областной больнице. Дочь, видя, как плохо у отца на душе, вызвалась было дать телеграмму Кахарману, но Насыр воспротивился: «Не надо его беспокоить. Ему своих забот хватает…» В самом деле, свой недуг он считал пустяком в сравнении с тем душевным неустройством сына, которому он придавал серьезное значение, – по себе знал, что это такое.

Первое время после возвращения ему помогала добираться до лавочки Корлан, она же и забирала его с лавочки, когда старик того требовал. Насыр звал ее, когда вдруг начинала кружиться голова или поташнивало. «Что же ты маешься в такую-то духоту?» – корила его Корлан; помогала ему подняться, и они отправлялись в дом.

В середине ноября, когда по всему побережью ударили внезапные заморозки, когда задули пронизывающие песчаные ветры, вернулись с Балхаша рыбаки. Веселее стало в Караое. Вернувшимся мужчинам рады были и дети, и жены. В такую пору рыбаки, возвратившись в родные дома, недельки две отдыхают, потом выходят резать камыш, а в январе, когда сковывает льдом озера и пруды, занимаются подледным ловом – и так до самого марта. Потом начинается кочевка по всему Казахстану – до глубокой осени…

На другой день после возвращения рыбаки, прихватив Мусу, зашли к Насыру. Они собирались ехать в Шумген – почтить память Акбалака. Насыр напутствовал их добрыми словами:

– Хорошее дело затеяли, джигиты. Жалко, что я не могу отправиться с вами, все еще хвораю…

Было решено, что вечером, вернувшись из Шумгена, они придут к Насыру на ужин. Насыр тут же дал указание Корлан:

– Возьми-ка в помощницы двух-трех молодух да похлопочите о хорошем угощении. Рыбаки будут с женами, с детьми…

– Это какая же прорва людей! – забеспокоилась Корлан.

– Да разве сравнишь это с прежними-то временами? Сколько людей осталось в Караое? – успокоил ее Насыр.

– И то правда, – согласилась Корлан. – Пусть соберутся, посидят, по полгода не видят друг друга…

Насыр привычно углубился в Коран. Он читал: «Поистине в творении небес и земли, в смене ночи и дня, в корабле, который плывет по воде и в самой воде, которой щедро одарил Аллах землю, и в самой земле, на которой водятся всякие твари и животные, и в самом небе, в котором меняются ветра и облака, – во всем этом доброе знамение разумным людям.

О люди! Пользуйтесь всем этим, но не следуйте искусам сатаны – ведь он враг для вас явный!

Он внушает вам только зло и мерзость и требует, чтобы вы говорили на Аллаха то, чего не знаете.

Те, которые не веруют, подобны тому, который кричит на тех, что не слышат ничего, кроме зова и призыва: глухи, немы, слепы они, – и не разумеют!

И берегитесь того дня, когда вы предстанете пред Аллахом: всякой душе будет уплачено сполна за все то, что она приобрела: они не будут обижены!

Аллаху принадлежит все то, что в небесах и на земле…»

Насыр откинулся от книги и, как это бывало с ним теперь обычно, погрузился в глубокое раздумье, шепотом повторяя последние слова: «…принадлежит все то, что в небесах и на земле…»

Но вот и наступил вечер, Корлан с молодухами сидела за одним из накрытых столов, чувствовала себя усталой. Стали подтягиваться к дому Насыра принаряженные жены рыбаков с детьми; вскоре вернулись из Шумгена и они сами. Усталые, неспешно расселись они за столами рядом с женами. Насыр оглядел гостей. Было некогда шумно и тесно рыбакам на морском берегу – теперь они разместились в трех комнатушках его дома. Пришла и Кызбала, присела рядом с Корлан. Насыр заговорил:

– Дорогие мои земляки! Снова Аллах смилостивился над нами: живыми и здоровыми вернулись наши рыбаки в Караой. Аминь! – Насыр помолчал. – Аминь-то аминь, люди добрые, да кажется мне, что Бог здесь уже ни при чем: он давно уже одинок и бессилен, и нет, наверно, ему дела, живы мы еще или давно мертвы. Не в его это власти теперь: и нас он бросил на произвол судьбы, и от моря отвернулся, нет у него больше сил. Так-то вот, дорогие мои земляки. Но не будем роптать. Худо-бедно, а собрали мы кой-какой стол для вас, давайте возрадуемся тому, что есть, да попросим Аллаха, чтобы не было хуже. Аминь!

Насыр провел ладонями по лицу и первым потянулся к еде.

– Пусть так оно и будет, Насыр-ага!

– Было бы здоровье, вот что главное…

– А может и будут лучшие дни, как знать…

Под одобрительный шум все последовали примеру Насыра.

– С Балхашом творится то же самое, – включился в разговор Камбар. – Совсем там не стало рыбы. К чертовой матери я бы взорвал это Капчагайское водохранилище – ведь вконец оно сгубит озеро! Но начальство наше – будто не понимает этого. Когда же мы все одумаемся, а? Кто нас должен образумить, если теперь и Аллах оставит нас?

– Им хоть плюй в глаза, все – божья роса! – вставил возбужденный Есен.

Насыр не стал поддерживать разговора, зато, улучив минуту, предложил:

– Что же мы все об одном и том же изо дня в день? Давайте-ка взбодримся песней, а, земляки?Казалось, что Насыр обратился лично к Кызбале, ибо та, безучастно сидевшая рядом с Корлан, вдруг встрепенулась и запела сильным, чистым голосом.

Потух в моем сердце огонь, зажженный тобой,

Свет души моей, никого я больше не полюблю!

Рыбаки были поражены: вдруг вспомнили, что Кызбалу в молодости приглашали на все свадьбы. Нравилось людям ее красивое пенье.

Насыр усмехнулся, глянув на Корлан и Жаныл:

– Что не подтягиваете, кумушки? Вы ведь тоже когда-то неплохо пели…

– Господи, да мы уж и слова забыли! – всплеснула руками Корлан.

– Все позабывали! – сокрушалась Жаныл. – А вспомните Кызбалу-келин? Каждый встречный-поперечный заглядывался: уж такая была красавица.

– И когда это было… – охнула Корлан. – Словно и не было ничего…Она стала подпевать:

Если ты река, я – твоя серая уточка;

Прильнула к воде и пью.

Шили – речка в камышах,

Думай и о нас, родной…

Но лишь махнула рукой – и голос у нее был слабый, дребезжащий, в отличие от Кызбалы, которая, спев эту песню, принялась за другую – прикрыв глаза, раскачиваясь в такт:

Вспомни, Жилал, летний рассвет,

Когда ты провожала меня в дорогу.

«Не жалей, – ты сказала, – врага,

Не знай к нему пощады и жалости.

Слушая Кызбалу, Насыр невольно вспомнил ее мужа Нурдаулета. Тот тоже неплохо пел, и вообще любую песню посреди застолья начинали они: Кызбала и Нурдаулет

Оба берега реки

Заросли дремучим лесом.

Об одном лишь мечтает джигит —

Как любимая выйдет навстречу…»

Так обычно начинал Нурдаулет густым и мягким голосом, голосом, который нравился даже самому Акбалаку. Вспоминая, как пел Нурдаулет, Акбалак частенько сокрушался: останься жив Нурдаулет дети его обязательно стали бы певцами. Что ж делать – первыми, как говорится, гибнут герои. Так оно и случилось на той далекой, проклятой войне – пал Нурдаулет смертью храбрых. И не только он – много сынов Синеморья не вернулось с той войны. И теперь Кызбала, через столько много лет, словно бы опять была с Нурдаулетом и отвечала ему, его голосу:

С детских лет я росла с тобою, любимый,

Почему же теперь я в разлуке с тобой?

Глядя на сумасшедшую, Насыр понимал, что та не придает, конечно же, значения смыслу слов – скорее всего поет по памяти. Но мелодию она вела правильно, словно бы интуитивно выщупывала она ее сердцем в своей душе. Дом Насыра был единственным в Караое, куда она заходила. «А ведь она, наверно, не забыла ни меня, ни Корлан…» – вдруг подумал он. Странно, почему же такая мысль не могла прийти ему в голову раньше?

Кызбала кончила петь так же неожиданно, как вдруг начала петь. Накинула на плечи престарый солдатский бушлат – он сохранился у нее со времен войны – и пошла за дверь. Коза привычно последовала за хозяйкой, которая размашисто шагая, направилась к морю. Насыр невольно вышел следом – было у него сильное желание остановить ее, чтобы та еще хоть немного побыла с гостями. Но нет, не откликнувшись на голос Насыра, она удалялась – шла к берегу под темным сумрачным небом, чтобы ждать на берегу сына Даулета. Кто знает, помнила ли она его? Кто ведает, признала бы она его, если бы вдруг он сейчас вышел из моря и подошел к ней? Никто этого не знает, никому ничего не говорит Кызбала и только вот уже столько лет бродит по берегу и ждет сына.