Он сдержал свое слово: матери предоставили в Усть-Каменогорске трехкомнатную квартиру, и она вместе с Балкен и Сайлау переехала туда. Недавно Нуржамал вернулась оттуда – помогла им обустроиться. Квартира большая, в центре города. «И все это благодаря Наде», – повторял Даулеткерей. «Пора и ей пожить по-человечески», – присоединился к разговору Токай. Как я был рад за нее, Кахарман! Ведь больше сорока лет она прожила в людях – теперь у нее был свой угол, чего еще желать! Наверно, сам бог помог ей искупить вину перед Даулеткереем и Бокаем, Бог – он все видит! Никто не избежит божьей кары, но и доброму человеку бог воздаст по заслугам – рано или поздно.

Я двинулся в райцентр, чтобы немедленно ехать в Усть-Каменогорск повидать мать. Даулеткерей дал мне иноходца – вот уж что порадовало меня: отвел душу! Мчался по степному простору и ликовал: здесь мне надо жить, только здесь! Какого рожна я полез в город, в этот тесный муравейник?!

Далеко смотрела мать – не стала тогда меня неволить; решила, что рано или поздно выберу сам между городом и степями. Вскоре показалось озеро. «Зайсан!» – вздрогнуло мое сердце. И рассудил я таким образом: если тянет меня большая вода, не остаться ли мне на Зайсане? Не рыбаком, так мотористом. Построю здесь дом, возьму к себе детей Токая, воспитаю, дам им образование – а почему бы нет? Приехал к матери, стал советоваться с ней. Очень сильно мое решение взволновало мать – она была просто счастлива. Решено! Следующей весной переехал. Стал строить большой дом, о котором мечтал. С первого дня и Даулеткерей, и дети Токая взялись мне помогать. Поставили его в три месяца! Приехали жена, дочери. Созвали той. Даулеткерей по-отечески поцеловал меня в лоб: «Золотые руки оказались у тебя, Семен! Дом твой – один из лучших в Зайсане! Пусть будет в этом доме много радости, много детей – да поможет Аллах. Аминь!»

Антонине тоже нравилось здесь – чистый алтайский воздух, первозданная природа – кто бы отказался от этого? Только с одним она не могла свыкнуться в первое время: с тем, что я говорю на казахском языке. «Да не казах ли ты, Сема?» – недоверчиво спрашивала она. Я отшучивался: «Как тебе больше нравится». Ее тоже хорошо приняли в семье Даулеткерея; понравилась она и моей матери. На Зайсане в те годы русских было много – Антонина не скучала, впрочем, дружила она охотно и с казашками. Потом начались волнения на китайской границе… Я смотрю сейчас и думаю: раньше казахов называли кочевниками, а теперь кочевниками можно назвать нас – русских. Никакой другой народ не бросает так легко отчие могилы, как делаем это мы – русские! И в то же время мы любим одергивать те народы, которые верны своим традициям – национализм, кричим мы!

– А где же теперь ваша Антонина, Семен Архипович? – тихо спросил Кахарман.

Рыбак вытащил из пачки папиросу и постучал по столу.

– Брат Кахарман… Чуть ли не в одночасье я похоронил своих близких: Даулеткерея, мать и Антонину. Случилось это в последние три года. Все они умерли от рака. А ты что-то совсем не пьешь. Выпей за упокой души – хорошие они были люди, тяжело мне без них… Да и ужин, наверно, готов – Балкен заждалась.

Они вышли из дому – чувствовалось, что мороз крепчает: дул сильный холодный ветер.

– Как-то там Токай перебивается? – озабоченно сказал Семен Архипович, всматриваясь в тьму. – Ты, Кахарман, сейчас мечешься – понимаю твое состояние. Иначе не стал бы тебе рассказывать все это. Хочу посоветовать одно: хорошенько думай, прежде чем действовать. Не торопись – иначе будешь жалеть. Да и нельзя тебе по-другому. Весь аул слышал о тебе, а твои земляки смотрят на тебя очень уважительно – негоже будет, если и ты начнешь блуждать, падать. Людям нужна путеводная звезда – хоть бы одна, Кахарман.

– Я уже все обдумал, Семен Архипович.

– И все-таки не спеши устраиваться на работу. Давай-ка завтра отправимся к Токаю, на зимовку. Тебе нужно побыть одному. Тебе нужны, как говорится, положительные эмоции. У него есть хорошая для нас работа: будем чистить кошары. Да и Токай будет рад…

– Ни разу мне не приходилось резать кизяк. Я готов!

Но назавтра ветер усилился – отправляться к Токаю было небезопасно, и они решили пока отложить поездку. Теперь у Кахармана было достаточно времени еще раз обдумать свое нынешнее положение. Его земляки на Зайсане, конечно же, не могли согласиться с тем, что Кахарман намерен пойти в простые рыбаки. Кахарман понимал: они хотели бы его видеть одним из местных руководителей, тогда бы они чувствовали его заботу, его участие – им было бы легче. Но вряд ли они знали, как Кахарман устал от жизни, устал быть так называемым руководителем. Неудивительно: мало ли он потерпел поражений? Теперь у него не было веры в справедливость. Стоило ли ему биться, если не было вокруг правды?

В один из метельных дней к Семену Архиповичу зашла Марзия. Семен Архипович слесарничал, Кахарман лежал с книгой. Марзия села.

– Кахарман-жан, я пришла к тебе по делу. Люди хотят видеть тебя в числе руководителей. Не очень-то ты слушай их! Я их понимаю, но понимаю и тебя: тебя сильно, очень сильно потрепала жизнь и быть руководителем тебе сейчас – соль на раны. Ты хочешь очистить свою сомневающуюся душу? Делай, как подсказывает тебе сердце. А оно у тебя устало, оно нуждается в отдыхе…

Кахарман в порыве чувств обнял Марзию:

– Как вы угадали все мои мысли, Марзия-апа! Спасибо вам, апатай! – На сердце у Кахармана полегчало.

– Я пришла пригласить вас с Семеном ко мне на ужин. Там и поговорим об остальном.

Редкой чуткости человек, наша Марзия, – задумчиво заметил Семен после ее ухода.

Часть четвертая

Не дай мне Бог сойти с ума.

А. Пушкин, XIX век

Бог это то, что есть у тебя в душе.

Умирающий Л. Н. Толстой своей дочери

Не дай испытать мне муки родов

и не родить, скорбеть и не плакать;

мыслить и не стенать;

идти и не дойти.

Нарекаци, XVI век

XI

На побережье этой осенью захолодало быстро, что прибавило людям забот. Верблюд Насыра, на котором возили в Караой питьевую воду, после августа занемог, как-то быстро сдал и околел. Ничего не оставалось другого, как взять в работу верблюжонка Есена – молодого, бестолкового, который бежал от упряжки как черт от ладана. Несколько раз в пути он разносил повозку вдребезги, и старая Жаныл плача возвращалась домой без воды. Тогда за дело взялся Муса. Почувствовав мужскую руку, верблюжонок покорился, а Муса на некоторое время превратился в водовоза.

Насыр долго не мог оправиться после похорон Акбалака. Его свезли в областную больницу, но, даже после лечения, он не чувствовал себя вполне здоровым и первое время только и делал, что целыми днями валялся у печи, кряхтел, читал прошлогодние газеты да углубленно вникал в старый, потрепанный Коран. Но не исцеляла его душу эта великая книга! Чем больше он вчитывался в пожелтевшие страницы, тем более и более терялся в догадках: как жить ему дальше? Что делать? Молчала книга. Он прятал ее в холщовый мешок, отправлялся посидеть во дворе. В первые дни после его возвращения еще было тепло. Здесь, на скамеечке, он временами вспоминал то ужасное видение. Теперь ему казалось, что это были не дети, а скелеты всех тех умерших людей, которых он знал в своей долгой жизни. Смотрел на них со страхом. Они приветливо кивали ему, кланялись; некоторые задерживались, чтобы перекинуться с ним парочкой слов.

«Здравствуй, уважаемый Насыр, здравствуй. Настал день – вот мы и встретились…» «Насыр, ты жив? Да продлит Аллах твои дни». Слышались и печальные вздохи:

«Теперь все равно, все едино: жизнь, которой живут и Насыр, и Муса, и другие аксакалы, – разве это жизнь?» «Настает и их смертный час. Но страшна будет эта смерть: они умрут вместе с морем…»

Широко открыв глаза, смотрел Насыр на покойников – ужас леденил душу Именно тогда он понял, что смерть моря неизбежна и все идет к тому. Эта мысль вспыхнула в его мозгу словно молния. Вспыхнула – и горячим, всепожирающим огнем вдруг обожгла ему висок.