В самом деле, она отличалась чем-то необычным, эта ваза, – легкими, четкими линиями, каким-то странным орнаментом, мгновенно создававшим настроение. Я протянул мужичку десятку, положил вазу в сумку. «Подожди меня здесь», – сказал мужичок и исчез. Вернулся он быстро, с продолговатой коробкой в руках. В коробке была хрустальная женская фигурка. И снова меня удивила знакомая рука мастера – снова мгновенно во мне родилось знакомое настроение: неопределимое в деталях, но совершенно четко мною осознаваемое, пусть на короткие минуты, но обогащающее душу. Мужичок понял, что, и фигурка мне понравилась. «Давай еще пятерку и бери». Я протянул ему пятерку и трешку. Лишняя трешка его удивила, он почти, что бросил ее мне в лицо, резко сказав: «Я мастер своего дела, а не попрошайка!»
В общем, мать вернулась из поездки по родным местам сильно угнетенная. «Нет уже России! – повторяла она. – Куда она катится, боже!» Это говорила она до конца своих дней. А со мной у нее вышел такой разговор: «Поезжай один, Семужка. Я останусь с Даулеткереем. И старику трудно без меня, и мне без него худо. Зря ты возил меня в Никольск, в Пензу – теперь я окончательно поняла, что боюсь России, хотя и жалею ее. А ты молодой, поезжай, может, там и женишься – не буду мешать тебе жить».
Приехал я в Усть-Каменогорск и в аэропорту задумался: а куда бы мне поехать? Решил – махну на Урал, подальше от родных мест, на которые уже насмотрелся. Выбрал Свердловск – самый большой город на Урале. Пошел работать на завод, кончил техникум и в самом деле женился. Хорошая мне попалась женщина – веселая, энергичная. Тоня, Антонина – так ее звали. Правда, была она разведенная, но дочерей ее полюбил как родных. Сейчас они обе замужем, одна живет в Алма-Ате, другая уехала в Караганду.
Чудно устроен человек, Кахарман, жить бы и жить мне в Свердловске – хорошо ведь все пошло! Нет – потянуло в Зайсан, Стал беспокоиться за мать – будто бы бросил я ее. Тоня уловила мой душевный разлад, я поведал ей о своих переживаниях. Решено было, что я беру отпуск и еду к матери. Я стал расхваливать Тоне Алтай, предложил: поехали вместе, чего я один? А она мне сказала вот что. «С тобой, Семен, – хоть на край света. Можем и навсегда – почему бы нет? Сейчас Люда кончает школу. Поступит в техникум, оставим ей квартиру и уедем». «Ты серьезно?» – спросил я, пораженный: никогда бы не мог подумать, что меня могут так сильно любить. «Вполне! – ответила она, засмеялась и крепко поцеловала меня. – Ну что я буду делать без тебя в этой жизни, подумай сам».
Поехал я на Зайсан. Приехав, узнал, что мать теперь живет в Усть-Каменогорске: получила там квартиру. Даулеткерей сильно сдал, все больше лежал, но к столу, который собрали в честь меня, сел. Дети подросли. Сайлау и Балкен, естественно, тоже жили в Усть-Каменогорске, с моей матерью – и тот, и другая поступили в институты. «Кто же дал ей квартиру? – удивился я. – Что за чудеса?» – «Случаются иногда», – загадочно улыбнулся Даулеткерей и поведал мне вот что.
Прошлой зимой как-то заехал к ним Первый секретарь обкома Протазанов. Увидел мою мать и поинтересовался, как она попала сюда. Мать поведала ему историю своей жизни. «Отец мой был мастером-стеклодувом, – рассказывала она про своих родителей. – В городке Никольские был когда-то известный на всю Россию стекольный завод…» – «Почему же был? – удивился Протазанов. – Он существует и сейчас». – «В самом деле, всего лишь существует, – ответила мать. – Не так давно возил меня в Никольск сын. Измельчало там все: люди, нравы. Нет там, кстати говоря, и коммунистов старой закалки…» – «А чем старые коммунисты отличались от теперешних?» – спросил Протазанов, и видно, не без задней мысли: наверно, он приглядывался к ней, взвешивал ее. «Они были чистыми. К ним грязь не приставала. Потому-то они и были расстреляны, загублены в лагерях. Чего далеко ходить: мой муж был председателем колхоза. Его расстреляли в тридцать седьмом. Вся моя жизнь прошла под зловещим знаком: жена врага народа»
В общем, многое из ее жизни узнал Протазанов, был покорен тем неженским мужеством, с которым она долго несла крест своей жизни. Но больше всего он поразился ее уму, образованности. «Мне в жизни, – ответила мать, – ничего другого не оставалось, как читать книги. – Она невесело усмехнулась. – Запрещалось все в жизни, но читать почему-то – нет». И она стала рассказывать о тех книгах, которые читала она, пока работала чабаном у Даулеткерея. «Да ты и сам знаешь, – восхищенно сказал чабан. – Ты сам видел эти горы книг – много лет она их выписывала из Москвы на мое имя. Уезжая, она всю библиотеку увезла с собой – для Сайлау и Балкена, а может, и твоим внукам они сгодятся…» Уезжая, Протазанов спросил, не будет ли у нее какой-нибудь просьбы к нему. – «Я чувствую, Надежда Павловна, перед вами вину – мне очень хочется сделать вам что-нибудь хорошее: вы многое заслужили». – «Уважаемый товарищ секретарь, – ответила мать. – Не может быть никакой вашей личной вины передо мной. Во всем виновата система. Я слышала о вас, что вы принципиальный, честный человек. Так оно оказалось на самом деле – пусть это будет мне маленьким подарком». Он положил руки на плечи матери и улыбнулся: «Это все так, Надежда Павловна, – но этого так мало!» Мать ответила: «Чего мне надо? Я уже стара и больна, жизнь моя идет к исходу. Я давно живу в семье Даулеткерея – ему я стала дочерью, Токаю – сестрой, а его детям – бабушкой. Всем этим людям я обязана своей жизнью. Даулеткерей сызмальства пас скот – сначала байский, потом колхозный. Дети его погибли на войне, Бокай – в лагерях. Его дело стал продолжать Токай. В годы войны он был награжден орденом Красной Звезды, но за тридцать лет своей честной чабанской жизни не отмечен даже грамотой. Вот достойные люди! Вот люди, которых надо замечать!» Протазанов выразительно посмотрел на директора совхоза и секретаря райкома: «Товарищи, как же это так получается?» Мать моя тоже с укором посмотрела на них: «Давайте будем понимать вещи глубже. Если не замечать достойных людей, не поощрять их – скажите, какими вырастут наши дети? Если не замечать чабанский труд – этот труд может просто-напросто выродиться. Давайте же будем относиться к каждому человеку так, как он того заслуживает». Протазанов задумчиво проговорил; «Сложны проблемы сегодняшнего дня, это, безусловно, а думать о завтрашнем – еще сложнее… Я недавно назначен к вам в область. Думаю, что сейчас наведем порядок в промышленности, затем возьмемся за сельское хозяйство… Почему Токай не представлен к награде?» – обратился он к секретарю райкома. За него ответил директор: «У Токая трехклассное образование. Мы выдвигали его на орден, но райком завернул наши бумаги, объяснив, что малообразованные люди не могут представляться к высокой награде». Протазанов зло усмехнулся: «Ох, и умные же люди работают у нас в райкоме! Значит, пасти овец – образования не нужно, а получать награду – подавай образование? – Он снова сердито посмотрел на секретаря: – У вас в райкоме, как я знаю, немало орденоносцев может, они в таком случае переквалифицируются в чабаны? – Он снова обратился к директору. – На твоем месте другой давно бы предложил Токаю закончить десятилетку…» – «Подходил к нему не раз, – стал оправдываться директор. – Предлагал, уговаривал – ни в какую!» – «Долго ж ему в таком случае придется ждать награды!» – усмехнулся снова Протазанов. Секретарь и директор совхоза переминались с ноги на ногу, не зная, что ответить.
Прощаясь, Протазанов еще раз обратился к моей матери: «И все-таки, Надежда Павловна, вижу – какая-то забота лежит у вас на сердце. Откройте ее мне – как знать, может, удастся чем-нибудь помочь?» – «Боюсь обременить вас…» – смущенно проговорила мать. «Какие пустяки! Какой же я коммунист, если не буду вникать в людские заботы?» И мать тогда решилась изложить Протазанову свою просьбу. «Я бы хотела отблагодарить этих людей – дать их детям хорошее образование. А как это сделать, не переехав в город – хотя бы в Усть-Каменогорск? Поймите, если уж я решилась обременить вас, то делаю это не ради себя, а ради детей этих чудесных людей, которым обязана жизнью». – «Понял вас, Надежда Павловна! – улыбнулся Протазанов. – Прямо сейчас напишите заявление, я увезу его с собой и очень скоро дам вам знать».
