С уходом Кызбалы напряжение у людей спало. Камбар оживленно глянул на Есена:
– А ну давай песню Нартая, Есен! Встряхнемся!
– Это мигом! – поддержал Есен веселый тон бригадира, взял домбру и заиграл толгау Нартая.
Но от внимательного глаза вряд ли ускользнуло бы, что оживление Камбара было скорее наигранным, чем искренним. Тяжелую думу носил он в душе. Сильно похудел за это лето – понимал, что болезнь подступила к нему неотвратимо, что конец его жизни совсем близок. Еще на Балхаше подумывал лечь в больницу, но все как-то откладывал. А сегодня, когда у него хлынула горлом кровь, понял, что теперь уже ничто не поможет ему. Однако старался держаться бодро, что ему более или менее удавалось.
За полночь стали расходиться гости. Поговорить с Насыром остались лишь Муса и Камбар. И только тогда Камбар вдруг откровенно признался:
– Не буду таиться от вас, аксакалы: надумал своих перевезти в Шумген. Не чужих это мыслей я набрался, не подумайте. Есть на то серьезные личные причины. Да и власти говорят, что никого в Караое не оставят – всех переселят рано или поздно…
– Ну это еще мы посмотрим, – довольно-таки сухо ответил Насыр.
– Там еще не закрыт консервный цех, да и ближе Шумген к морю, чем Караой. Они говорят, что не тронут Шумген до последнего дня…
Видя, что Насыр проникается к нему недобрыми чувствами, Камбар торопливо продолжил:
– Сейчас скажу о главном, земляки, о том, что я имел в виду, когда говорил: вот, мол, есть серьезная личная причина… – понизив голос, он глухо проговорил: – Уже на Балхаше я почувствовал, что серьезно заболел. Никому ничего не говорил, но в бригаде это заметили, насильно свезли меня в Алма-Ату показать врачам. Врачи сказали: в желудке опухоль. Об остальном я догадался сам, время упущено, это конечно же рак. Сами знаете, болезнь для наших мест уже привычная. Если протяну еще полгода ладно, а ведь все может кончиться быстрее… Думаю, пока жив, перевезу своих в Шумген.
Камбар говорил совершенно спокойно, но после его слов воцарилась какая-то жуткая тишина. Насыр был подавлен. Низко опустил голову, скрывая подступившие слезы. Муса тоже молчал.
В сущности, спокойствие Камбара было объяснимо. Он все теперь знал наперед, и оставалось ему одно – достойно встретить кончину, как подобает мужчине, как подобает человеку умному. Пожалуй, было бы бестактностью, если бы Насыр стал сейчас сочувствовать своему давнишнему другу в таком роде: эх, мол, Камбар, и. почему на тебя свалилось такое несчастье? Жить бы тебе еще долго – молодой еще…
Это бы обидело бригадира: не ждал он такой жалости от Насыра. Он от Насыра ждал настоящих, совершенно естественных слов. И Насыр нашел их.
– Я горжусь твоим мужеством, Камбар. Никто теперь не осудит тебя: переезжай в Шумген, мы поддержим, поможем.
Муса согласно закивал забормотал:
– Конечно, поможем… Какой разговор…
Было видно, что слова бригадира перевернули ему душу. Вот так для трех усталых людей закончился этот день: каждый из них теперь нес в душе тяжкий груз предстоящего горя.
Ночью в окна бился холодный ветер – завывая, швыряя пригоршни песка в стекло. Насыр встал с постели, сел, прислонясь к теплой печи, и просидел так до утра. Худое лицо Камбара стояло неотступно перед глазами. За последние несколько лет Насыру не раз приходилось видеть обреченных – тех, кто худел до неузнаваемости в считанные дни. Невольно он сейчас припомнил Акбалака. Что осталось от него – могучего, высоченного мужчина? Высох в одночасье словно щепка – кожа да кости. Теперь такая участь ждала Камбара.
За окном развиднялось. Ветер не утихал, а наоборот – становился злее и злее. Это были нещадные ветра Карабаса, которые с приходом осени на побережье начинали властвовать безраздельно, подолгу И все бы ничего, но теперь, когда Насыр каждый день слышал стон умирающего моря, эти ветры казались ему зловещими вестниками новых бед.
Под вой ветра Насыр снова погрузился в свои мысли. Но теперь он думал не о Камбаре, а об его отце. Впервые он повстречался с ним в тридцать девятом году, когда призывался в армию. Перед строем призывников выступил секретарь райкома. Был он чуть старше их, но говорил на удивление красноречиво: находил какие-то складные, убедительные сравнения, точные слова – так что в самом деле получалось, что у этих парней, отправляющихся служить в армию, не было почетнее права, не было почетнее обязанности. Этим молодым человеком был Жабар – отец Камбара. В сущности, Жабар был первым коммунистом, которого видел Насыр, и он остался для Насыра образцом на всю жизнь. В сороковом году его расстреляли как врага народа.
Сполна пришлось хлебнуть Камбару и тягот, и лишений, которые выпали на долю помеченных клеймом «член семьи врага народа». Мать Камбара провела много лет в лагерях под Карагандой. Лишь в пятидесятые годы ей удалось наконец свидеться с сыном. Она первой вернулась в Караой: худая, состарившаяся раньше времени. Никому она не рассказывала о том, что ей довелось пережить в лагерях, только тяжело вздыхала, когда случалось кому ненароком задать ей вопрос; вздыхала да сухо покашливала. Ценили в Караое эту сдержанность Гульдари, говорили: «Натерпелась, а ведь не сломилась – как была чиста душой, так и осталась, только улыбается редко…» Ходили слухи, что ее хотели расстрелять – три дня просидела в камере смертников, вышла оттуда седая как лунь…
Насыр часто наведывался к одинокой женщине – перекинуться добрым словцом, справиться не нужна ли какая помощь; он тогда уже был председателем колхоза. Скромна была Гулдари, никогда ничего не просила, а лишь благодарила: «Низкий поклон тебе, Насыр, за человеческое ко мне отношение. Отогрелась душенька. Столько я видела зверств, столько унижения человеческого. А обо мне не хлопочи: жива, здорова и ладно. Вот бы еще детей отыскать: Камбара и Алтыншаш. Живы ли они? Разочек бы хоть увидеть…»
По возвращении Гулдари Насыр, помнится, стал собирать людей на той – пусть небольшой, скромный, но все ж таки той. Послал и за Славиковым, который в то время работал со своей лабораторией на острове Копа. Профессор, естественно, разговорился с Гульдари, обо всем расспрашивал ее подробно, тщательно. Проговорили они долго, профессор называл много имен, надеясь, что хоть какое-то из них окажется ей знакомым. Потом поинтересовался: «У вас очень хороший русский язык – вы в лагерях научились так хорошо говорить?» – «Мы оренбургские казахи. До лагеря я три года прожила в Москве с мужем, там он учился…» Профессор вздохнул: «Да, нелегкая жизнь выпала на долю нашего поколения, что и говорить…» Гульдари ответила: «Что ж теперь делать, Матвей Пантелеевич… Наши жизни исковерканы, одно нам остается – надеяться, что дети наши ничего этого не увидят…» – «Дай-то Бог, дай-то Бог…» – покачал головой Славиков. С тех пор эти натерпевшиеся люди подружились – часто Славиков бывал у Гульдари, всегда им находилось о чем поговорить, что вспомнить. Вскоре отыскался сын ее, Камбар. Жил он, оказывается, в Сибири; был рыбаком. Но невеселую принес он весть о своей сестре – не было Алтыншаш в живых. И тут Гульдари дала волю слезам: она заплакала в голос – сидела, раскачивалась, как невменяемая, и плакала, плакала. «Пусть выплачется, – рассудил Насыр; аксакалы утвердительно закивали головами, давая понять, что Насыр говорит правильно. – Не будем ей мешать, столько лет в ней копились эти слезы…» Камбар тогда не стал успокаивать мать.
Потрясенный плачем женщины Славиков, вышел из дому, за ним потянулись Насыр и Камбар. «Нет ничего горше, – сдавленно проговорил профессор, – чем горе матери. Берегите ее, – он посмотрел на Камбара. – Вам надо бросить Сибирь и переехать сюда…» – «Да, – ответил Камбар. – Я это решил сразу, с первого дня…» Профессор положил руку ему на плечо: «Понимаю, Камбар, и тебя жизнь обездолила… Но теперь-то и у вас, и у нас появляются надежды: надо начинать жить, надо! Во что бы то ни стало!» – «Мне не довелось учиться. Сразу после детдома пошел работать. Нам, «детям врагов», давали самую тяжелую работу. Смотрели на нас с ненавистью. Бежать было некуда и незачем: расстреливали на месте. Было несколько таких случаев…» – «Быть того не может!» – воскликнул Насыр, но профессор посмотрел на него грустно и мудро, и Насыр понял: было! «Да как же наш народ мог докатиться до этого, мы же советские люди, не звери!» Профессор ответил: «Нет в этом вины народной, народ жил в страхе, под всевидящим оком хозяина Кремля». – «В детдоме на наших головах выстригали кресты. По этим крестам нас вылавливали местные жители, если удавалось ускользнуть от надзирателей. Мы для них не были детьми – были вражеским отродьем, и только.
