Следователь очухался и пулей вылетел из кабинета. Я понял: сейчас он вернется, и не один. Скинул куртку, чтобы было легче. И чего я так? Как будто не знал, что они были такими же головорезами, каким я был на войне. Хотя… они были куда хуже… они просто сволочи были! На войне мы убивали врагов, а эти губили своих соотечественников, своих земляков – просто так, не задумываясь. Били человека так, что он превращался в кусок мяса…
На меня бросились двое. И хоть было тесно, я раскидал их. Они не поднимались. Я повернулся к следователю, готовый прикончить его на месте, но в комнату ворвались еще люди, мгновенно оказались сзади, придавили меня и принялись лупить. Не знаю, сколько они меня били – минуту? час? сутки? Очнулся я на каменном полу. Тело мое было – одна сплошная боль. Снова потерял сознание, снова пришел в себя. Были сломаны ребра, переломана правая нога. Только на второй день удалось приподнять голову и осмотреться. Я лежал в тесном карцере. Губы слиплись от запекшейся крови. Со скрежетом открылась железная дверь – вошли следователь и надзиратель. «Воды! – стал хрипеть я. – Воды дайте, звери…» – «А пивка холодного не лучше будет?» И следователь ударил меня. Я снова потерял сознание. Пришел в себя, когда надзиратель плеснул водой мне в лицо. «Итак, Трофимов, кто же выиграл войну? – продолжал куражиться следователь. – Трупы выиграли? Молчишь. Нет, гнида, живым я тебя отсюда не выпущу! Нужно таких, как вы, с корнем выкорчевывать». А я лежал и думал: «Вот они: те самые гады, которые истребляют свой народ! Кто они? Откуда они взялись? Кто им дал власть? Кто?»
В общем, сунули мне десять лет. Дали одно свидание с Машей. Я спросил у нее о том письме. «Отправила, отправила…» – закивала она плача. «Пусть наша дочка будет счастливой!» С того дня мы уже не виделись с ней никогда. Она не дождалась меня: вышла замуж, уехала в Новосибирск. С дочерью виделся дважды в Алма-Ате. Ежемесячно отправляю ей деньги. От денег Надя не отказывается, а встречаться со мной не хочет.
– Почему? – удивился Кахарман.
– Ну, как же! Положение не позволяет: свекор ее был в эшелоне ЦК, как выражаются. – Откроешь праздничные газеты – он тут как тут, на трибуне.
– В Алма-Ате?
– Ну да. Правда, в последние год-два что-то не вижу я его фотографий: то ли сняли, то ли на пенсию отправили…
– Так… Что же дальше было? А, вот! С образованием у меня не густо было – всего семь классов. Отсидел свое и поехал в Свердловск поступать в техникум. Директор очень сильно удивился моим знаниям. «Парень, – сказал он, – да тебя можно брать в институт на четвертый курс!» Техникум я закончил быстро, за год. Ты удивляешься, Кахарман, но ничего особенного в этом нет. Знал бы ты, с какими людьми я сидел! И Академия наук, и Союз писателей – все образованное общество оказалось в лагерях! Я не ленился слушать, мозг жадно впитывал знания. Все, что узнал там, засело во мне на всю жизнь – вот что удивительно! По математике и физике, к примеру, меня сильно натаскал профессор Конрад. «Юноша, – ободрял он меня все это пригодится вам на свободе – вам надо обязательно поступать в вуз». Сам он свободно владел двенадцатью языками. Вот какие люди терпели унижения от тупиц-надзирателей, вот какие люди были отданы на съедение тюремным вшам! И что это было за время?! Откуда в людях бралось такое зверство, такая жестокость?
Вернулся во Владивосток и тут-то узнал от Александры Петровны, что Маша моя вышла замуж и уехала. А сам Кудайберген подался на родину. Сказал: душа тоскует по родному аулу, нет больше сил терпеть. Сказал, что готов на все – НКВД или что другое – но старые кости его должны быть погребены в родной земле. «Из всего нажитого, – вздохнула старушка, – ничего не взял с собой, все мне оставил. Когда прощались, сунула ему незаметно в карман тысячу рублей. Долго ждала от него письма и дождалась. Арестовывать его там никто не собирался. Жена и дети оказались живы – дай им бог долгих лет здоровья. Они вместе с другими беженцами в шестьдесят первом году вернулись из Китая, надеясь, что Кудайберген жив. Так оно и оказалось, как видишь. Всем аулом им построили небольшой дом. Жена ему частенько говорит: что же ты не зовешь к нам твою русскую жену, которая помогла выжить тебе в трудные годы? Зови, будем жить одним домом – я буду присматривать за ней. Слышала от Кудайбергена, что такое у казахов позволяется. Ты ничего не слышал, Семен? Ну и ладно, не знаю, соберусь ли… Тоскую я без него – люблю, значит. Вспыльчивый он был, это конечно, но отходчивый. Никогда не сердился напрасно – это уже сейчас я поняла, когда его нет со мной. А жена у него, видать, хорошая женщина. Другая не больно стала бы звать к себе старуху – кому же охота со старухой валандаться? Ладно бы за родной, а тут ведь, считай, чужая… – Тут она вспомнила: – Семен, а он ведь оставил для тебя пояс!» – «Что запас?» – удивился я. Она развернулся узелок и я увидел, серебряный пояс Кудайбергена. Помнится, я не раз засматривался на него. «До чего же красивый! – Александра Петровна глядела на пояс не отрываясь. – Когда-то был здесь казанский мулла, приехал за телом сына, который погиб в плаванье. Мулла остановился у нас. Кудайберген все время был рядом с ним, помогал ему во всем. Наверно, тогда мулла этот и заговорил пояс. Сразу после отъезда муллы Кудайберген убрал его подальше. А прощаясь со мной, просил: когда вернется Семен, передай ему – пусть это будет память обо мне. Да смотри, наказывал он, не показывай его никому прежде времени». Впоследствии этот пояс я подарил аксакалу Даулеткерею, который, как я узнал потом от матери, был ей в трудные ссыльные годы заботливым, добрым отцом. От старушки я также узнал, что Максимов умер, а жену его дети увезли куда-то к себе.
Я тронулся на Зайсан, к матери. Двадцать дней собирался! На Зайсане добрые люди разъяснили: да, есть у них русская женщина у чабана Даулеткерея. Я спросил дорогу на джайляу, мне указали. Не стал ждать попутную подводу, отправился пешком. Шел два дня. Шел и ликовал. Вокруг меня была огромная степь – зеленая, звенящая! Вокруг меня была свобода! Счастью моему не было конца, как и этой степи! По пути мне встречались волки и медведи, но они не трогали меня. Наверно, они знали о моей горемычной жизни все, наверно, они провожали меня глазами и думали: спеши, бедный человек к своей матери, обними ее, утри ей слезы – столько лет ждет тебя материнское сердце…
А небо Алтая! С небом Алтая ничего не может сравниться! А горы Алтайские!
Взобравшись на очередной зеленый холм, я повалился в траву, я лег на спину, я вольно раскинул руки. В вышине кружил надо мной белокрылый алтайский беркут. Глядя в небо, я задумался: «Семен, а ведь тебе в этом году стукнет тридцать восемь лет. Где твоя жизнь, на что она потрачена? Чего ты добился?
В двадцать четвертом ты родился.
В тридцать седьмом твоего отца признали врагом народа, он был расстрелян. А узнаешь ты об этом только в семидесятые годы.
Тридцать восьмой. Поздней ночью, когда мать сидела, склонившись над ученическими тетрадями, вошли люди и увели ее. Жена врага народа и сама, следовательно, враг народа. На двадцать лет попала она на Карагандинские рудники! Тебя отдали в интернат – здесь воспитывалось много детей, родители которых были объявлены врагами народа.
В сороковом году, в Пензе начал зарабатывать свой хлеб.
Сорок первый. Доброволец. Но на фронт попал не сразу. Восемь месяцев учебы в школе десантников под Москвой.
Сорок шестой. Вернулся с войны. Объездил всю Россию в поисках матери. Не нашел. Уехал на Дальний Восток, жил там до пятьдесят второго. Чуть не спился. Встреча с Машей, женитьба, родилась дочь Надя.
Пятьдесят второй. Тебя забрали.
Сейчас шестьдесят второй. Ты освободился. В данную минуту ты лежишь на алтайской траве и смотришь в небо. Простая арифметика: на свободе был ты всего шесть лет. Все остальное – годы страданий, годы неприкаянности. Не слишком ли много, не слишком ли?..»
Отдохнув, я продолжал свой путь. Я все время двигался в заданном направлении. К вечеру как мне объяснили, я должен был увидеть отару Даулеткерея. Так оно и случилось. Когда солнце уже садилось, увидел отару на одном из пригорков. Я не сомневался, что это стадо Даулеткерея. У меня гулко стучало сердце – я просто был окрылен радостью. Самого чабана и собак я пока не видел. Раздвинул кусты можжевельника – вижу дерево, под ним сидит маленькая старушка. Приблизился к ней и сразу узнал мать – как она изменилась! А ведь в моем воображении она была совсем другой – такой, какая я видел ее в последний раз, еще мальчиком. Совсем молодой женщиной, с длинной девичьей косой…
