Я смотрел и смотрел на крохотную старушку – жадно, будто в эти несколько минут собирался впитать ее новый образ весь до мелочей, до самых крохотных черточек. В эти-то минуты я и понял, кто хранил меня от смерти, – она! Она молила Бога оставить меня в живых. Это она в ту минуту, когда я был на волосок от смерти в карцере, вошла ко мне, смыла с моего лица кровь и дала напиться. Это она прошептала мне: «Не умирай, сынок, дай мне хоть раз увидеть тебя живым! Не сопротивляйся этим зверям. У них власть, им ничего не стоит убить тебя. Послушай меня, мой мальчик. Я сохранила тебя от фашистских пуль на фронте, а перед этими палачами я бессильна. Перетерпи еще раз унижение, разве тебе привыкать – но не сопротивляйся, дай мне увидеть тебя живым!»
Так говорила она мне тогда, а сейчас, рано состарившаяся от горя и разлуки, сидела прислонившись к стволу дерева и читала книгу. «Мама…» – еле выдавил я из себя. Книга выпала из ее рук. Ко мне бросилась собака, принялась обнюхивать меня, залаяла. Мать повернулась в мою сторону и поправила маленькие, круглые очки. «Мама!» – ноги мои подкосились, и я рухнул на колени. «Сынок!» – прошептала мать и бросилась ко мне.
Вот такую сцену застал Даулеткерей, выйдя из юрты, привлеченный собачьим лаем. Это был крепкий мужчина среднего роста, с длинной бородой. Все эти годы он заботился о моей матери – она стала ему родным человеком. Никогда мне не забыть эту его доброту!
Назавтра же он оповестил все ближние аулы, что у Надежды нашелся сын, и устроил самый настоящий той. Много собралось людей, все обнимали меня, но никто не спросил где я был все это время.
Даулеткерей сидел в тени юрты на толстых одеялах, по всему чувствовалось, что он правит застольем. Очевидно, это он велел, чтоб меня не беспокоили лишними расспросами. Лицо матери разрумянилось, я с тоской замечал в ее глазах тот холодный свет, который потом часто заставлял меня вздрагивать, свет, который остался с ней до конца ее жизни. Я погладил ее руку: «Теперь все будет хорошо, теперь мы всегда будем вместе…» – «Да-да, – ответила она, – дай нам Бог сил, и дай Бог мне умереть раньше тебя…» – «Что ты, мама! Мы будем жить долго – наша жизнь с тобой только начинается! Мы еще поедем в Пензу, в наш родной Никольск!» – «Хорошо, сынок, – вздыхала мать. – Хоть бы краешком глаза взглянуть на родные места».
У Даулеткерея было восемь детей: пятеро сыновей и три дочери. Трое из пятерых не вернулись с войны. Двое дошли до Берлина. Старший из них, Бокай, умер в магаданских лагерях. А Токаю было бы сейчас сорок два. По старым казахским законам он женился на вдове своего старшего брата. Умный это был обычай – не оставлять вдову, не отдавать ее в чужой род. У Нуржамал было двое детей от Бокая, а от Токая она рожала десять раз! Я был поражен: она была красавица, лет ей было чуть за сорок – и двенадцать детей! Старшие только-только начали ходить в школу, а младшенькие еще кормились грудью. Вот такой большущей семьей жил чабан Даулеткерей. В этой семье и мне нашлось место – тепло меня казахи приняли к себе. Сам Даулеткерей довольно-таки сильно горевал о своей бабушке – она умерла незадолго до этого.
Тем летом я изъездил вдоль и поперек этот край – вдруг стало казаться, что здесь-то я и родился, среди этой красивой природы, среди этих славных людей – казахов, которых сильно полюбил. Наверно, Даулеткерей, взяв меня с собой, во многом и преследовал эту цель. Хотя я бы не сказал, что он был мне понятен во всем. Однажды мы остановили коней и он указал плеткой вдаль: «Там китайская граница. Много осталось в Китае моих братьев, моих родственников». Он слез с коня, встал на колени и стал читать молитву…
Все лето я провел с Даулеткереем, но расспросить его о сыне Бокае так и не решился. Об аресте отца рассказал мне Сайлау, внук Даулеткерея, тот самый, что ныне работает директором совхоза, который совсем недалеко отсюда.
«В сорок девятом году ваша мать, дядя Семен, серьезно заболела и слегла. Девять лет лагерей подорвали ее здоровье. После рудников она приехала к нам сюда, на Алтай, вся истощенная. И если бы не дедушка, к которому ее направили помощницей, – верная была бы ей смерть. Так что ничего удивительного не было в том, что она заболела и слегла. Весной к нам на зимовку приехали два гэпэушника, или как их там, – эмгэбэшника… Тетя Надя сразу, как только освободилась, стала рассылать письма в разные инстанции – она разыскивала мужа и вас, дядя Семен. Видно, это очень не понравилось, кой-кому. Они дико орали на нее, а потом стали просто издеваться над ней – выкручивать руки. Как назло, в это время никого не было дома, кроме нас – детей, взрослые были в кошаре. Тетя Надя жутко кричала от боли, плакала. Скоро вернулся отец: «Что вы делаете! Она же больная – пощадите ее!» – «Пошел вон!» – ответили ему. Отец молча вышел. Сейчас я не помню, о чем они расспрашивали тетю Надю, не помню, что она отвечала. Видимо, она отвечала не то, что было им нужно. Они ее, босую, раздетую, вывели на улицу. А было еще холодно, снег только-только начал таять. Они заставили ее бегать вокруг юрты, а сами курили. Мы смотрели в окно. С маленькой Балкен вдруг началась истерика. Вслед за нею заплакали мы все. Из кошары торопились к дому дедушка с бабушкой и дядя Токай. Они подбежали к гэпэушникам, и дедушка стал что-то говорить одному из них. Тот схватил его за бороду и пригнул к земле. Я рванулся к дедушке – выскочил, подбежал и обнял его. Задыхаясь, тетя Надя крикнула: «Не трогайте их, они ни в чем не виноваты! Ата! Идите домой, я прошу вас!» Тот, который держал за бороду деда, крикнул ей: «А ну беги, сука! Живей работай ногами!» Отец приблизился к ним: «За что вы издеваетесь над больной невинной женщиной?» – «Это она невинная? Да ты знаешь, что она враг народа! – заорал долговязый и рябой. – Беги быстрей, кому говорят! – И он выстрелил в воздух; потом повернулся к отцу: – А ты что защищаешь ее, стерву? Да мы тебя самого, дурака, внесем в список как врага, понял ты?» «Я – враг? – опешил отец. – Да ты знаешь, что мы с братом дошли до Берлина! А где в это время ты был, шакал?» Тетя Надя упала и не поднималась. Моя мать подбежала к ней, но рябой пнул мать в грудь. Мать охнула и сама опустилась на землю – глаза ее были широко раскрыты, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Разгневанный отец ударил рябого – тот упал. Отец подобрал его наган и ударил им второго по голове. Гэпэушники побежали к своим лошадям. Отец поскакал за ними. Дедушка кричал ему: «Остановись, сынок!» – но отец ничего не слышал. К утру эти двое вернулись, и, конечно, не одни. Отца забрали, больше мы его не видели. Даже не знаем, где он похоронен».
Вот такую историю мне поведал Сайлау. Семен Архипович глотнул остывшего чаю. «Трудно дается ему этот рассказ, ох как трудно», – подумал Кахарман. И словно бы угадывая его мысли, Семен Архипович проговорил:
– Да, Кахарман, столько ужасов пережили люди в те годы! Да еще и непонятно: всю мы чашу испили или нет? Что нас ждет завтра? Не очень я верю в нынешних людей – они тоже мне напоминают зверье, только в те годы негодяй орудовал более откровенно, а нынче звериный оскал скрыт под маской благопристойности…
Болезнь у матери стала обостряться. Жена Даулеткерея не отходила от нее как от родной дочери. Потом мне мать рассказывала: ей было очень тяжело. Но мучилась она не столько от болезни, сколько от того, что из-за нее невинно пострадал другой человек, Бокай. Она рассказывала, что молила бога: Боже, верни Бокая! Кто я – лучше возьми мою душу, но верни Бокая. У него старые родители, жена, дети. Я ни в чем не провинилась перед тобой, господи, так исполни эту мою просьбу, верни его! Нет, не вернул он Бокая. Ясно, гэпэушники его самого объявили врагом народа, засадили в лагеря и сгноили его там. Так и прожила она с тяжелым камнем на шее – всю жизнь!
К тому времени на Зайсан переехала Марзия. Весь Зайсан полнился слухами о ее целительском мастерстве. Даулеткерей привез ее к нам – она-то и поставила мать на ноги. Первое, что она немедленно посоветовала ей при ее туберкулезе, – пить кумыс – кобылье молоко. Потом Марзия взяла с собой всех детей, что были в доме, и отправилась с ними в горы за нужными травами. В следующие дни она, прощупывая пульс, твердила матери: «Надя, слишком много у тебя на сердце тяжести. Освободи его – думай только о том, что тебе надо выздороветь, и тогда мои травы помогут тебе». Мелко истолченную траву – вернее отвар – Марзия давала пить матери три раза в день. Через неделю ей стало лучше – болезнь стала отпускать ее. Марзия раскинула на бобах: «Хоть и не легко будет тебе, Надя, справиться с болезнью – но справишься, и жизнь у тебя будет еще долгая. Чудится мне голос молодого беркута – будет у тебя большая радость, но не скоро…» – «Дай-то бог, чтобы сбылись твои слова, – отвечала мать. – Орел – мой сыночек, значит, жив он?» – «Жив он, Наденька, жив. Под – ним голубая вода, перед ним – долгий путь, но путь этот ясен и ведет к тебе». – И Марзия стала собирать бобы. «А муж мой жив, скажи, Марзия!» – «Не буду скрывать, – с печалью проговорила Марзия. – Нет его в живых…» – «Чувствовало мое сердце!» – воскликнула мать. «Но тебе надо крепится, – стала успокаивать Марзия. – Ты должна выздороветь, если хочешь увидеть хотя бы сына. Не забывай, ты должна дожить до встречи».
