Видимо, слишком много недоверия было написано на лице Кахармана – Семен Архипович ушел в большую комнату и вернулся оттуда с раскрытой книгой.
– А теперь послушай, что говорил о своем народе Абай. – Семен Архипович надел очки и процитировал: – «…Невежество, доставшееся от отцов, впитавшееся с молоком матери, пройдя сквозь мясо, достигло костей и убило в нем человечность. Между собой у них, моих земляков, какие-то ужимки и кривляния, шепотки да двусмысленные намеки, ничто более увлекательное на ум не приходит. Они пытаются думать, но им некогда сосредоточиться на своей мысли. Говоришь с ними – они и слушать со вниманием не могут: глаза их бегают, мысли разбредаются. Как жить? Как нам быть дальше?» Потому ещё велик был Абай, что не заигрывал со своим народом, а говорил о нем такие беспощадные, жестокие слова! Не знаю, как с Абаем, но мы, русские, не любим цитировать нечто подобное из наших классиков – мы любим бить себя в грудь и повторять: великие! великие! Ни один народ не говорит о себе такого! Боже! При всей нашей болезненной самовлюбленности – «мы ленивы, нелюбопытны»: к этим словам Пушкина добавить нечего!
В шестидесятых годах я впервые приехал на Зайсан в поисках матери и был поражен, встретив одного старца. Это был глава семьи чабан Даулеткерей. Он мастерски играл на домбре, он знал великое множество народных преданий – слушать его можно было бесконечно. Какое глубокое знание народной истории, знание своих корней! А кроме того, он великолепно владел арабским языком – простой чабан! А возьми нас, русских. Какой уж там арабский язык – кто-нибудь из русских руководителей у нас в республике знает казахский? Да ведь это элементарное хамство по отношению к казахам – жить среди них и не знать их языка! В пятидесятых годах этого стыдились – в Казахстане было много русских и немцев, которые прекрасно говорили на казахском. В том числе и моя мать – она на казахском переписывалась с Мухтаром Ауэзовым. Как-нибудь я покажу тебе эти письма…
Кахарман слушал обстоятельный рассказ с возрастающим любопытством. Особенно его поразила цитата из Абая – Кахарман отметил для себя, что он еще далеко не все понимает в творчестве великого писателя.
– Жену Максимова звали Анфисой Михайловной, – продолжал рассказывать Семен Архипович. – Со временем она стала пенять мне: не дело, дескать, когда мужчина живет бобылем, Семен. У нас тут такая хорошенькая девушка в соседнем доме, ты на нее – ноль внимания. Хочешь, познакомлю? Вдруг понравитесь друг другу, а там и поженитесь? Я смущенно отмалчивался. Надо сказать, что в любви я был идеалистом – наверно, как и все дети учителей, по крайней мере, тогдашних. Я был воспитан на сказках, которые мне частенько читала мать перед сном. Во сне все эти сказки путались: я был и Ильей Муромцем, и Иванушкой-дурачком, влюблялся в красавицу, но обязательно ее терял и – как положено в сказках – отправлялся на поиски, заодно совершая немало подвигов. Какие это были сладкие сны!
А теперь взять да жениться на девушке из соседнего дома, не испытав красивых мук любви, – как это было далеко от моих идеалов! Во что я мог тогда влюбляться – так это в книги!
Тем не менее, в следующий раз я застал у Анфисы Михайловны симпатичную девушку – это была она, и я ее прекрасно знал, библиотекаршу Машу. Улучив момент, Анфиса Михайловна шепнула мне: как тебе Маша? Хорошая девушка, ответил я. Она в тебя влюблена, между прочим. Надо это ценить, Семен. Дома у нее только старенькая мать – они живут вдвоем в двухкомнатной квартире. Мать – хорошая, покладистая женщина, из тех, про которых говорят: зять на порог – теща яйца и творог…
Скоро Анфиса Михайловна принялась хлопотать о свадьбе. Мне было неудобно – где взять денег? Анфиса Михайловна успокоила: свадьбу будем играть у нас, свадебный стол беру на себя, тебе остаются только расходы на свадебные наряды. Возьми у кого-нибудь в долг. Мы бы и сами дали, если бы могли…
У меня был хороший друг Володя Анчишкин, по национальности, как он говорил, хакас, решил поднанять деньжат у него. Добрый это был старик. Его тоже много помытарило в жизни, но он не озлобился. Лишь потом, когда я, отсидев в заключении, вернулся через десять лет лагерей, мне стало известно, что был он вовсе не хакасом, а самым настоящим казахом по имени Кудайберген. В двадцать четвертом году его обвинили в бандитизме, в контрреволюционной деятельности, арестовали, он бежал, укрывался в Сибири, затем попал на Дальний Восток.
На следующий день я отправился к Кудайбергену. Старики меня встретили приветливо, усадили за стол, долго кормили. Наконец я стал излагать свою просьбу – путанно, сбиваясь с мысли. Кудайберген коротко спросил: сколько нужно денег? Я попросил рублей сто пятьдесят. А не мало будет? – усомнился он. Хватит, махнул я рукой.
– Нет, Семен, рассудил Кудайберген, свадьба у человека бывает раз в жизни. Не надо тут скупиться. Ты парень стоящий – и свадьба у тебя должна быть хорошая. Возьми триста, но с одной просьбой. Пусть эти деньги будут нашим тебе подарком.
– Я уперся, самолюбивый был: нет, только в долг! Тогда старик решил схитрить. Хорошо, сказал он, половину в долг, а половину – в подарок! Но долг вернешь, когда разбогатеешь. Я согласился. Александра Петровна достала из сундука деньги и обняла меня: будьте счастливы, Семен! Дай вам бог побольше детей – красивых да здоровых! А потом поинтересовалась: кто же невеста-то? Кудайберген строго одернул ее: не говорит – значит, не считает нужным! Чего ты лезешь к нему в душу? Старушка притихла, а я хлопнул себя по лбу: за разговорами не сказал даже как ее зовут… Маша… Маша… Ну да ладно. Мы с Машей поженились, у нас родилась дочь. Казалось, что я навсегда распрощался со своей неприкаянностью, у меня началась новая полоса в жизни. Но Маша оказалась женщиной недалекой, во многом легкомысленной, питала слабость к украшениям и деньгам. Бог ее простит. Самое главное, что ребенок у нас рос незапущенным, дочку она все-таки любила и уделяла ей много времени.
В пятьдесят первом году, возвратившись из длительного плавания, я получил письмо. Оказалось, что мать моя действительно жива, указывался и адрес ее – конечно, лагерный.
Я тут же сел писать ей письмо. Исписал целую тетрадь, написал все, что мне пришлось пережить. Дочурка проснулась среди ночи и спросила: папа, чего ты все пишешь? Я поцеловал ее: «Доченька, твоя бабушка жива, понимаешь ты это – жива! Скоро ее освободят из тюрьмы и все мы заживем вместе. Ты хоть знаешь, как зовут твою бабушку? Не знаешь? Ее тоже зовут Надеждой. Я назвал тебя именем своей матери, Наденька!»
Но не успел я отправить это письмо. Рано утром меня увели. Ничего не дали сказать жене, а я всего лишь хотел попросить, чтобы она письмо отправила по адресу. В НКВД было достаточно сведений обо мне: знали, что мать моя в лагерях, а сам я – сын врага народа. Взяли же меня за то, что я когда-то кому-то сдуру ляпнул: войну мы выиграли большой кровью, забросали фашистов трупами как шапками. Вполне такое мог сказать, изрядно выпивши. В этом я признался. Следователь прищурился: «Войну, Трофимов, выиграл товарищ Сталин. Сталин! Так какого хрена ты мелешь всякую чепуху? Ты же сам ходил в атаку и кричал: За Сталина! Ты что, забыл, пес! Ты что, забыл, выродок!» – «Ходил, – ответил я. – И все мы кричали: за Сталина! Я – русский солдат. Русский солдат дрался за Сталина, погибал за Родину». – «Верно, говоришь! – Следователь схватил меня за ворот. – Красивые песни поешь!» Я отбросил его руку и в тот же миг получил сильный удар кулаком в лицо. Брызнула кровь, а при виде крови я становился невменяемым. Я вскочил и ударил следователя ребром ладони – тот рухнул. Еще бы! Я был из тех десантников, которых называли сталинскими головорезами. Я мог прикончить человека одним ударом – кулаком, ножом, рукояткой пистолета или прикладом автомата. Этим я сейчас не хвастаюсь. Чем дальше живет человек, тем совестливее он осмысливает свое прошлое – от этого человеку не уйти. Война войной, но сейчас я не могу понять: как мы могли убивать таких же молодых ребят, какими были и сами? Как мы могли резать, стрелять, душить этих пацанов – ведь все они были чьи-то дети, всех их ждали матери. Нет, теперь этого я понять не могу. Хотя… и они ведь то же самое делали…
