Мистер Тонрад невозмутимо смотрел вперед. Ребятишки голосисто закричали, и пуэрториканец вцепился в руль и нажал на газ, стараясь не отстать от «форда». Одно мгновенье они шли вровень. Мистер Тонрад покосился на них, и его «форд» плавно и неудержимо стал уходить от «крайслера», хотя пуэрториканец, согнувшись над рулем, под визг ребятишек выжимал из мотора все, на что тот был способен…
И опять Зареме пришло в голову, что тут войной и не пахло, люди здесь и толком не знают, что это такое — ВОИНА…
Мистер Тонрад прервал молчание. Зарема огромным усилием воли заставила себя вслушаться в то, что он говорил…
— Дать людям то, в чем каждый из них нуждается, никто не в состоянии, — горько произнес он. — Даже бог! Я бывал в Африке и Южной Америке, Греции и Японии, Испании и Индии. Много лет назад я путешествовал по вашей России, заглянул в самые дикие места, которые вам и не снились. И везде я видел в глазах людей страдания и боль, везде я видел несчастных, везде меня мучала мысль о там, как облегчить судьбу обездоленных и голодных. Я понял: мир беден и с каждым днем становится все беднее. Человечество растет с уничтожающей быстротой. Земля уже не в состоянии кормить всех людей. В ближайшие полвека голод опустошит мир. Воды — и той не будет хватать. А что делают люди? Каждый стремится стать миллионе ром, ибо в первую очередь с долларами связано у него понятие о счастье. Побольше ухватить для себя, отнять у других, пусть это и грозит им голодной смертью, — такая подлая цель движет людьми. Человеку за всю жизнь и тысячной доли того, чем он завладел, не использовать на свои потребности, а он все гребет и гребет к себе. Он развращен, он в сетях зависти и жадности, лжи и порока. Они живут в каждом!..
По его длинным пальцам, вцепившимся в руль, пробежала нервная дрожь. Стараясь унять ее, он оторвал левую руку, сжал пальцы в кулак и вновь разжал, опять сжал и разжал. Потом то же самое проделал правой рукой. Мизинец у него был чуть не вдвое меньше безымянного пальца; казалось, он предназначался другой, не мистера Тонрада руке, но в последний момент раздумали и приклеили его к узкой ладони ученого. Зарема еще у кого-то видела такой же несуразно короткий мизинец. Тонрад, заметив ее пристальный взгляд, смущенно поежился:
— Не могу без волнения говорить об этом. Величайшее не счастье человечества заключается в том, что люди разобщены и каждый, ища выгоду для себя, действует во вред другим, используя при этом все средства, которыми он располагает: доллары, власть, хитрость, обман, наконец, свои кулаки… Как укротить эту пагубную страсть к наживе? Остановить людей увещеваниями невозможно. Как, впрочем, и страхом. Бесплодные усилия религии довольно поучительны. Развивать мозговые способности человека? Но сделает ли это его сознательнее? Не утопия ли вера в его перевоплощение? Мозг человека из поколения в поколение становится все развитее, но и интенсивность, с которой человек использует опять же на потребу алчности вновь открытые возможности мозга, все изощреннее. — Мистер Тонрад искоса посмотрел на Зарему, стараясь по ее выражению лица определить, как она воспринимает описываемую им картину. У нее был застывший напряженный взгляд. — В мире все меняется, и это отражается на мыслях и чувствах людей самым неожиданным образом. Ну, скажем, чем раньше пугали газеты своих читателей? Чудовищами, пожирающими детей, вампирами и безжалостными убийцами, душащими невинных девушек шарфом и шнурком от обуви. Ревнивыми мужьями и мстительными женами. Мафией. Бандами, что, играя в карты, на кон ставили жизнь первого встречного. Теперь же, после двух мировых войн, прежними страстями не вызовешь дрожь и страх у людей. Скажите, вас не мучают предчувствия? Ведь идея страшного оружия, способного уничтожить в секунду десятки тысяч людей, носится в воздухе. Не сегодня-завтра оно сотрясет мир, не пощадив никого. Я ясно ощущаю, что наступающая реальность пугающе близка и она отбросит человечество на несколько тысяч лет назад, — он вновь пытливо посмотрел на Зарему. — Уверены ли мы с вами, миссис Дзугова, что, ведя поиск новых путей влияния на мозг, мы несем благо человечеству? Не забываем ли мы о том, что любые достижения науки люди направляют в первую очередь на создание более мощных средств разрушения и смерти?.. Всегда так было. Всегда так будет. Прогресс — это движение вперед. Согласен с этим. Но не движение ли это к краю пропасти?..
Эта фраза Зареме знакома. И она помнит откуда. Мистер Тонрад поставил ее эпиграфом к книге, которую горянка получила в тот самый понедельник, когда она, Тамурик и Гринин прощались перед отправкой на войну. Она прочитала ее и подготовила ответ автору. Вот ему, сидящему рядом с ней мистеру Тонраду… С невероятной отчетливостью вспомнились те июньские дни, что так круто повернули судьбы миллионов людей…
…Было воскресенье, но Зарема проводила в лаборатории опыт, который не признавал выходных дней. Там, в институте, из уст уборщицы она и узнала о начале войны. Прав ты, Гринин, оказался, — тоскливо подумала она. Хотя вокруг было много людей, уповавших на пакт о ненападении, Василий Петрович был твердо убежден, что война близка и следует к ней готовиться, чтобы она не застала врасплох. И все-таки она и для него грянула нежданно. Василий Петрович и Тамурик, отправившиеся на рыбалку на отдаленное, известное только — как он сам уверял — Г|ринину, удачливое и, главное, безлюдное озеро, до утреннего возвращения вряд ли узнают грозную новость. Для миллионов людей война уже началась, а для них двоих воскресный вечер 22 июня 1941 года оставался мирным и беззаботным. И пусть. Желаю им до утра ничего не узнать. Зарема была уверена, что ни сын — авиаконструктор, ни муж — секретарь горкома партии теперь многие месяцы не будут иметь ни минуты отдыха. Будь они сегодня дома, машина уже отвозила бы их на службу, где они с головой окунулись бы в хлопоты и заботы… Уже и из горкома звонили. Да где их сейчас отыскать? Где то укромное, богатое на улов местечко? Она представила себе, как они сидят рядышком на берегу тихого озера с удочками в руках и боятся обмолвиться словом, чтоб не вспугнуть рыбу. Как-то они и ее взяли с собой, но Зарема не выдерживала, вызывала то одного, то другого на разговор, и голос ее далеко разносился по тихой глади воды. И мужчины твердо решили: рыбалка — не для женщин…
Когда был тот выезд на рыбалку? Кажется, вспомнила. Спустя четыре месяца после свадьбы Гринина и Заремы. Не сразу она решилась на замужество, считая, что жизнь в браке не для нее. И после возвращения из Хохкау в Ленинград три года упорно отказывала Гринину. Но Василий Петрович — не без вмешательства ставшей им родной Марии — пытался внушить Зареме, что ей рано в «монастырь». Как-то об этом заговорил и Тамурик. «Сынок, — смутилась она. — Тебе пора свадьбу справлять…» — «И моя не уйдет, — спокойно ответил сын. — Будет и моя, но только после твоей». Свадьба была скромной, хотя Гринин замахивался на целый банкетный зал в ресторане. Но Зарема была непреклонна, считая, что в их возрасте не должно быть громких пиршеств. Огромная квартира, куда они с сыном перебрались, стараниями Заремы через месяц потеряла холостяцкий вид. Звали и Марию, но она предпочла свою комнату.
Первый военный понедельник выдался суматошным. И было отчего. Вдруг все, что вчера еще представлялось важным и значительным, сегодня выглядело мизерным и сугубо личным. А главным стало то, что недавно казалось бравадой: «Все как один… Грудью… Сквозь огонь и бурю… Возьмем в руки оружие… Родина социализма… Фашизм будет повержен…» Так говорилось на митингах и собраниях, писалось в газетах, передавалось по радио задолго до начала войны. А сегодня было просто: перед тобой чистый лист бумаги, на который ложатся слова: «Прошу… Добровольцем… Там нужнее…»
Нежданно заглянул к Зареме здоровяк профессор Федор Андреевич, месяцами обходивший ее лабораторию, заговорил подчеркнуто мирным тоном, но внезапно, не сдержавшись, опять пустился в спор, а закончил его совсем уж заботливой тирадой: «Смешная вы, Зарема Дахцыкоевна, мечтаете об открытиях, а сами отправляетесь на фронт. Воевать должны солдаты. Вы же ученая. За месяцы, что вы потеряете там, наука шагнет вперед, и вы отстанете. Возможно, безнадежно!» Здраво рассудив, нетрудно было убедиться, что ее вечный научный противник, конечно же, был прав: ученые больше пользы принесут в тылу, развивая науку, отправлять их на фронт — расточительство. Но это логика действовала в довоенное время, а теперь она уже была неверна, потому что все знали: решается судьба народа; как ни важно иметь сильный тыл, главное все-таки свершалось там, на фронте…
