Наконец, высокий осетин в европейском костюме и темной рубашке со стоячим воротником напоследок ткнул в воздух кулаком, прокричал лозунг и, повернувшись к Мурату, крепко обнял его за плечи:

— С благополучным возвращением тебя, товарищ Гагаев! И давай знакомиться: Амзор Чеджиев.

Мурата и его племянника усадили в автомобиль. Кивая на мелькающие улицы, Амзор рассказывал, где и какие жестокие бои происходили в годы гражданской войны.

— Сверни на улицу Красивую, — приказал он водителю.

Машина обогнула трехэтажное здание и по немощеной улице приблизилась к недостроенному дому. Водитель явно не раз бывал здесь и, глазами уточнив у начальника, остановиться ли, притормозил у стройки. Они вышли из машины. Недоумевая, для чего его привезли на глухую, тихую, протянувшуюся лишь на полкилометра улицу, Мурат, запасшись терпением, встал рядом с Амзором Чеджиевым и молча глядел на особняк. Он был почти готов, оставалось накрыть железом крышу на западной стороне. Строители, соскочив на землю и шумно здороваясь с Амзором, во все глаза уставились на Мурата. Кивнув ему на особняк, Чеджиев неожиданно спросил:

— Нравится?

— Молодец хозяин, солидно строит, — похвалил Мурат, оценивающе окинув взглядом дом. — На многие годы. Красивый хадзар.

Строители, польщенные похвалой, заулыбались.

— Красивый дом на улице Красивой! — засмеялся довольный Амзор и обратился к усатому детине: — Когда хозяин сможет въехать?

— Дня два бы еще нам, — извиняюще вздохнул прораб.

— Слышишь, уважаемый Мурат? — обернулся к Гагаеву Чеджиев, — Пройдут два дня — и ты справишь новоселье.

— Я? — не поверил своим ушам Мурат.

Видя, как растерянно он повел глазами по лицам обступивших его людей, строители весело стали подмаргивать друг другу..

— Ты! — счастливо шлепнул по плечу Мурата Амзор. — Этот дом принадлежит герою гражданской войны Мурату Гагаеву! Он — твой! Такова воля наркомата. Такова воля народа! — он недовольно повел плечом. — Задумали, чтоб ты сразу с вокзала вошел в свой особняк. Не получилось. Жаль! Двух дней не хватило. Пока поживешь у меня, герой…

Мурат развел руками, голос его дрогнул:

— Ничего не скажешь: хорош дом. Но как принять такой подарок?! За что он мне?!.

— Не скромничай, — сурово прервал его Амзор. — Не маши руками. От такого дома не отказываются. Заслужил ты его, заслужил. Завтра будет опубликован указ — тебя утвердят наркомом. Естественно, жить тебе во Владикавказе, а значит, в этом особняке!

— Какой я нарком? — ужаснулся Мурат. — Ручкой по бумаге еле вожу.

— Наркомами не рождаются. И ты справишься. Почему бы и нет? Жизненный опыт есть, людей раскусить можешь, судишь о каждом по справедливости…

— Законов я не знаю, — засомневался Мурат.

— У тебя помощники будут, они законы знают так, как ты горные тропинки. Поручишь разобраться — и через час полную картину тебе раскроют…

— Дядя Мурат! — испугавшись, что сейчас видение испарится и с ним вместе дом, Хаджумар зашептал горячо: — Останемся здесь, останемся! В городе военная школа есть…

Указ в газетах опубликовали, Мурата представили аппарату наркомата, он оказался в огромном кабинете, за огромным столом, на котором одиноко торчал черный телефон. Сбоку стола кнопки: нажмешь на одну «что покрасивее» — появляется помощник — молодой осетин по имени Татари; по сигналу другой кнопки в кабинет заходит секретарша — грамотные, доброжелательные, готовые тотчас же приступить к выполнению его задания. Просидел Гагаев первый день в кабинете, расспрашивая о людях, что трудятся в аппарате, о вопросах, которые предстоит ему решать, — ободрился слегка: подумаешь, повинность — точно определить, кому положена пенсия, кому — нет. И вопрос, с которым пришел к нему первый посетитель, тоже был легко разрешен: старик во дворе коммунального дома пристроил к сараю конуру для собаки, а какой-то чиновник усмотрел в этом грубое нарушение и потребовал снести ее. Отдать пса старик не в состоянии, потому что ему, одинокому бобылю, без него жизнь не в жизнь, а пускать его в коридор соседи запрещают. Где же собаке ночь проводить? Татари тут же связался по телефону с горсоветом и предупредил чиновника, чтобы больше не тревожили старика — таково указание Гагаева.

— Передайте товарищу наркому, что его распоряжение будет выполнено, — охотно ответил почтительный голос.

Мурат улыбнулся — вот первое дело и решено. И особой грамотности не потребовалось.

…Что это? Пулеметная дробь? Или стук пишущей машинки? Если ты чувствуешь себя немолодой, и не потому, что тебе чуть больше тридцати, а оттого, что юность твоя прошла на фронтах гражданской войны и твой боевой друг, чей портрет в черной окантовке все время у тебя перед глазами, погиб в самом конце кровавой схватки с Врангелем, а образ его навеки остался с тобой, и нет силы, что выветрит его из твоей памяти, и ты, не подпуская к себе никого, осталась одинокой, и теперь судьба забросила тебя за примостившийся в угол приемной стол из той комодной, на века сделанной мебели, что была конфискована у буржуазии, а напротив тебя сидит, небрежно уронив дебелую руку на спинку соседнего стула, недобитая контра — дородный мужчина: не то актер, не то банковский служащий из бывших спецов, и бросает на тебя, на твою пропитанную порохом далеких боев кожанку презрительно-пренебрежительные взгляды, — то и огромная, неуклюжая пишущая машинка образца первой четверти двадцатого века в самую пору может напомнить бывалый, не раз выручавший в бою «Максим», а стук ее легко сойдет за пулеметную дробь. И ты, тяготясь своим нынешним занятием, терпеливо снося гримасы самодовольного сердцееда, отбиваешь текст с такой силой и непримиримой злобой, точно строчишь из пулемета по наступающей белой контре, цепь которой состоит из таких вот дородных, с галстуками-бабочками на шее недобитых спецов. Та-та-та-та-та-та-та —…Гулкий перестук разносился по приемной…

Вот уже год прошел, как Глаша работала здесь. Год каждое утро она спешила в здание наркома соцобеспечения. Войдя в приемную, она непременно заглядывала в кабинет и каждый раз вздыхала: так и есть, и на сей раз он опередил ее. Она видела Мурата, который сидел, низко склонившись над столом и, близоруко сощурившись, водил мундштуком потухшей трубки по строчкам документа, читая вслух. Ему одного раза было недостаточно произнести слово — каждое он выговаривал дважды, трижды, вслушиваясь в него, улавливая смысл. В первый раз слог за слогом звучал чересчур жестко, без привычного для слуха ударения; повторив уловленные звуки, Мурат, прищурившись, вслушивался в них, чтобы затем радостно воскликнуть: «Кар-то-фель… кар-то-фель… Так это же картошка! По-са-дить… По-са-дить… А-а, сажать значит картошку надо!.. Помогать колхозу будем»…

Глаша знала, что Мурат стесняется своей малограмотности. Если другой на читку письма тратил две-три минуты, Мурату требовалось пятнадцать-двадцать, а то и более. Поэтому он приходил на час, на два пораньше, чтобы до появления помощника прочитать шесть-семь документов. Зато большей радости для него не было, как в ответ на вопрос, почитать ли вслух директиву, огорошить помощника короткой фразой: «На этот документ ответишь так…» — и сделать вид, будто не замечает замешательства Татари. Только порывистое потягивание воздуха из потухшей трубки выдавало его скрытое торжество.

Завидовал ли Мурат молодым, что бегло читали-писали? Наверное, завидовал, но ничем не выдавал. Лишь часто повторял Глаше: «Плохо, что раньше не учился». И ее, знавшую его биографию, не раз подмывало спросить наркома, а когда, собственно, он мог учиться?

Он тяготился своей высокой должностью. Его тянуло в горы, на простор, к крестьянскому труду, где есть свои трудности. А ему приходилось дотошно разбираться в жизненных ситуациях, в которых оказываются люди по воле судьбы или в результате ошибок. И дело оказывается на столько запутанным, а у каждого из спорящих имеется своя правда, — что порой голова ходит кругом и неизвестно, как развязать узел. Природная смекалка и жизненная установка на справедливость помогают ему.