— Пусть убирается! Не нужен он! Ему играть только пижонов в комедийках! На большее не потянет! Не удерживайте его, тоните прочь!

Майрам решил было, что все кончено, Вадима они лишились. Но вдруг незаметно как-то все уладилось.

— …Давай начнем сначала, — безнадежно предложил Конов. Вадим вяло стал разгребать бумаги на столе:

— Где сценарий?

— Я его не трогал, — устало сказал режиссер.

— Вы его вырвали у меня из рук, — напомнил Вадим.

— Зачем он мне? — возмутился режиссер. — Я его наизусть знаю!

— Да вон же он, — показал рукой Вадим. — Вы его бросили на кровать, — он дотянулся до сценария и углубился в него.

Савелий Сергеевич тоскливо смотрел на его нахмуренный лоб, лотом перевел взгляд на Майрама.

— Заскучал, старина?

Тот пожал плечами: с ними заскучаешь. Теперь он зналг фильмы рождаются в криках, в вечных спорах. Через пять минут Конов и Сабуров как давние друзья опять листали сценарий и ощупью отыскивали путь к согласию, делая друг другу поблажки и уступки…

Маялась съемочная группа: не находили себе места актеры, ворчали художники, опасаясь сезона дождей, первый же из которых смоет краски с декораций, которые вышли на редкость «потрясные». Директор хватался за голову, подсчитывая потерянные без возврата дни и летящие в трубу деньги, а постановщик и исполнитель главной роли терзали друг друга, пытаясь, навязать свое видение и героя, и фильма в целом…

— И этот эпизод тоже кажется тебе необычным? — показала Вадиму на сценарий режиссер.

— Что-то в нем…

— А может, он непривычен тебе? — резко спросил Савелий Сергеевич.

— Но почему фильм должен начинаться с него? — оторвался от листков Сабуров. — Найти бы такое, что сразу обрисует Мурата героическим человеком!

— Было и такое, — вздохнул Конов. — Один вариант начинался с его отчаянного поступка. Факт не выдуман — взят из его жизни, — предупредил Савелий Сергеевич, продолжая давний спор и отведя тяжелый взгляд в окно, начал рассказывать: — Мурату было четырнадцать лет, когда это случилось…

— Помнишь, Миша, эпизод с абреками? — спросил режиссер. Михаила Герасимовича.

— Читал, — ответил директор и забеспокоился: — Но его нет в утвержденном сценарии…

— Ты опять за свое! — нахмурился режиссер. — Нет и не будет. Просто Вадиму хочу поведать о нем…

Рассказывал он вначале нехотя, вяло выговаривая слова, на потом воодушевился, стал показывать в лицах реакцию каждого участника эпизода из далекого детства Мурата, когда абреки, напав на возвращавшихся с сенокоса горцев, хотели отнять их коней, но четырнадцатилетний Мурат с топором в руках отстоял: свою лошадь…

— Вот что надо! — воскликнул Вадим. — Есть начало фильма! Абреки, кони, погоня, выстрелы, грозный блеск кинжала…

Савелий Сергеевич отрицательно покачал головой.

— Нет!

— А почему? — горячо возразил Сабуров. — Сразу заразит зрителя. Ты создашь настоящий наш советский вестерн.

— Не то! — жестко оборвал его Конов. — С таким началом мы поплывем по поверхности, а главный пласт фильма — возмужание героя, рост его самосознания останется в тени. Начальный эпизод с абреками раскроет тебя зрителям как героя, и дальше они будут требовать от нас новых подвигов. И чтоб каждый последующий был громче и отчаяннее предыдущего. А фильм не об этом. И я с ходу хочу заявить зрителю: вестерна не ждите. Фильм серьезный… Его надо начать неторопливо, чуть ли не идиллией, с тем, чтобы с каждой частью он набирал силу, ритм его усиливался и, наконец, достиг кульминации. И все это должно прийти не через стрельбу и погони, а через внутреннюю борьбу Мурата с самим собой. Поэтому я и бьюсь столько времени с тобой, Вадим, поэтому и умоляю тебя — вникни в образ. Не игры я жду от тебя, а жизни, полного перевоплощения.

Савелий Сергеевич нервно забарабанил пальцами по столу.

— Иногда меня так и подмывает сделать чистый вестерн, — признался он. — Есть же материал в сценарии! И зритель будет ахать. А вот не могу… Стыдно становится. Не перед собой — себя можно обмануть, стыдно перед ним…

— Перед кем? — удивился Михаил Герасимович.

— Перед Муратом, — серьезно посмотрел на них Савелий Сергеевич, — Перед ним, друзья, перед ним, Муратом… Продолжим, — он посмотрел в сценарий и опять поднял голову. — Когда я, выходец из деревни, впервые оказался в городе, я испугался. Отгадайте, чем он нагнал на меня страх?

— Машинами, — выкрикнул Дмитрий, молоденький ассистент оператора.

— Их тогда не особенно много было; — отверг его догадку режиссер и оглядел всех. — Ну, кто еще попытается?

— Ценами, — солидно произнес Михаил Герасимович, и вся съемочная группа закатилась в смехе.

— Чего веселитесь? — пожал плечами Савелий Сергеевич. — И базарные цены выбивают дрожь у деревенских. Прав тут наш директор-жмот. Но меня другое напугало — у меня вдруг произошло смещение чувства времени и пространства. Я перестал их ощущать. Время в городе летит непривычно быстро, и каждое желание требует гораздо больших усилий для осуществления. Полчаса свободного времени в деревне — много. Ты можешь подремать на травке или навестить друга, или поиграть в волейбол. А в городе простоять полчасика в очереди за сигаретами — это по-божески, привычно. Я с трудом привыкал к тому, что, собираясь навестить друга, живущего в этом же городе, непременно должен иметь в запасе два-три часика, да мне еще придется дважды пересесть с одного номера трамвая на другой. Пешочком же добираться куда-нибудь — просто гиблое дело. Порой я ненавидел город. Пообедать — значило ухлопать два часа. Нужно купить хлеб? Становись в очередь. Спички? Опять в очередь. Куда ни кинься — толпы людей. Будто они за тобой шпионят: только ты собрался за спичками — все разом бросаются в тот же магазин, опережают тебя, теснят в хвост очереди… Ты в кинотеатр — и там уже толпа стоит… К вечеру разводишь руками: вроде бы и ничего не сделал, — а день пролетел в хлопотах. Я это к тому веду, что, читая эпизоды пребывания Мурата во Владикавказе и в других городах, каждому из нас следует представить себе, как им в городе все казалось необычным. Они жили понятиями аула, а город им навязал свои жестокие законы. Оставим за кадром дни, проведенные ими в пути, пока они пешком добирались. Они наверняка прибыли в город спозаранку, переночевав в лесочке в двух-трех километрах от Владикавказа, чтоб войти в него бодрыми, с первыми лучами солнца, отряхнув одежду от пыли… — Савелий Сергеевич передернул страницу машинописи…

… Неожиданно и для них, и для самого себя Майрам хмыкнул. Да так громко, что Савелий Сергеевич и Вадим, оторвавшись от сценария, вскинули голову. Майрам попытался утаить свою скептическую улыбку. Не получилось.

— Шел бы ты на улицу, — тоскливо произнес Конов. — И без тебя тошно…

На пороге его остановил окрик:

— Погоди, Майрам, погоди! — режиссер подошел к Майраму, снизу вверх посмотрел ему в глаза, попросил: — Говори, что тебе не понравилось. Ну? Что?

Майрам пожал плечами. Ему не хотелось огорчать Савелия Сергеевича.

— Все-таки скажи, — дернул Конов таксиста за рукав, — мне надо знать. Ты тоже зритель. А режиссеру необходимо чувствовать, что по душе зрителю, а что — нет. Понимаешь? Я должен учитывать вкусы различных людей. И твои — тоже, — он похлопал ладонью Майрама по груди. — Отчего тут запротестовало? Против чего?

— Мурат из-за Таиры бросает отца, друзей, аул и уезжает вкалывать в город, где никто не знает его, где ждут его тоска, страдания, рабский труд… И это из-за любви?!

— Но это же естественный ход, — возразил Конов. — На этом интересе будет держаться треть, а то и полфильма. Или ты считаешь, что Мурат только размахивал шашкой да скакал? Что чувства ему чужды?

— Не о Мурате я, — поморщил лоб Майрам и твердо изрек:

— Зачем о любви говорить? Сами знаете — глупости все это. Из-за девчонки пошел на заработки? Смешно!

— Из-за любви, — прервал Конов его. — Из-за любви! А на пути к любимой стоит калым… Вот и отправился он на заработки…