Есть в нём что-то особенно приятное. Это его увлечённость борьбой. Кажется, главное для него — не цель победить, не очки и медали, а упоение самой схваткой, радость борьбы, накал единоборства.

Особо хочется сказать об американцах. На следующий же день после нашего прибытия они пришли к нам, пришли пожать руку своим советским товарищам. Это добрые, хорошие ребята. Они сами говорят, что многому от нас научились. И, скажем честно, хорошо научились.

Причина их успеха в том, что они борются от первой до последней секунды схватки. Даже если у них преимущество в несколько очков, они на последней минуте проводят рискованный приём — лишь бы заработать ещё очко.

Римский турнир с очевидностью показал не новую истину — на ковре надо бороться, а не проводить время, бороться смело, с желанием победить.

А у кого не хватает воли к победе и смелости, тем лучше потесниться, уступить место своим молодым товарищам. Это следует понять не только борцам, но и иным тренерам.

Приятно было, например, смотреть на О. Караваева. Или на А. Коридзе. Смелые, настойчивые, волевые, уверенные, они буквально расчищали себе дорогу к пьедесталу почёта и заняли на нём верхнее место.

Им не страшны были ни соперники, ни, как ни грустно об этом говорить, судьи, а против Коридзе оказался бессильным даже целый заговор, состряпанный кое-кем из руководства Международной федерации борьбы.

Или Иван Богдан. Это образец спортсмена. Прямой, честный, умный — умный, а не хитрый, — действительный герой Олимпийских игр. Да ещё красивый парень. Каждый раз, когда он выходил на ковёр, на него было приятно смотреть, а его матч с Дитрихом был, наверное, самым «эстетическим», да позволено будет так выразиться, матчем этого турнира.

Обидно, конечно, за В. Балавадзе, нашего «профессора» борьбы. Ну что ж, его время прошло, пора уступить дорогу молодым; может быть, это следовало даже сделать уже здесь, в Риме.

Обидно за Г. Картозию. Впрочем, Картозия настолько прочно вошёл в историю борьбы, что ему уходить не обидно. Да ещё неизвестно, пора ли ему уходить. В перерывах между встречами к нему подошёл президент Международной федерации Роже Кулон.

— Я бы хотел, — сказал Картозия, — стать теперь судьёй. Пора, наверное.

— Что ж, — ответил Кулон, — можно только приветствовать, когда судьёй становится бывший прославленный чемпион. Ему лучше чем кому-либо ведома цена судейской несправедливости, и он её не допустит.

— Ну вот, — с грустью заметил Картозия, — на будущий год, на первенстве мира в Токио, буду судьёй…

Кулон улыбнулся и похлопал советского борца по плечу.

— На будущий год в Токио вы будете ещё не судьёй, а чемпионом!

Мы с радостью присоединяемся к этому высказыванию.

Кстати, о судействе. Были, конечно, и в Риме «эпизоды», но, в общем, особенно жаловаться на судейство не приходится.

Но один «эпизод» был даже не печален, а смешон. Очень смешон.

Американцы привезли с собой какого-то высокого старика. С трудом и не без помощи других, более опытных, своих товарищей он прошёл судейский семинар и даже трудился в качестве бокового судьи на соревнованиях. Правда, рядом с ним всегда стоял кто-нибудь из американских судей и довольно громко ему подсказывал.

И вдруг однажды случилось так, что надо было срочно заменить арбитра на ковре. Председатель жюри в суматохе назначил этого американца. Как тот ни пытался сбежать, пришлось взять свисток и выйти на ковёр.

И вот началось зрелище, которого нам ещё не доводилось видеть ни на одном борцовском соревновании за многие годы.

Растерянный американец метался по ковру, толкал борцов, что-то бормотал себе под нос, свистел так, что лопались барабанные перепонки, а потом изгрыз свисток зубами и его перестали слышать. Когда борцы встали в партер, он начал бродить между ними, мешая своими неуклюжими ногами, наступая им на руки, беспрестанно что-то выкрикивая.

Все окружающие — участники, судьи, секундометристы, врачи, журналисты, зрители и даже сами борющиеся — громко подсказывали ему, что надо делать, но, когда после первых шести минут он вывел борцов на середину ковра и взял их за руки, готовясь объявить победителя, боковые судьи покинули свои места, отказываясь судить. Пришлось заменить американца другим арбитром — случай беспрецедентный в истории борцовских соревнований.

Такие эпизоды бывали. Но редко. В общем, всё шло мирно и хорошо под сводами древней базилики.

К полуночи состязания подходили к концу. Публика постепенно расходилась. Гасли огни сначала на одном ковре, потом на другом. Наконец заканчивались состязания на третьем.

Борцы уходили в свои фанерные домики, построенные в одном из каменных коридоров, окружающих базилику. Принимали душ, переодевались.

Уборщики натягивали на маты нейлоновые чехлы, закрывали футлярами телефоны и пишущие машинки, подметали большими железными мётлами обрывки протоколов, сигаретные коробки, целлофановые обёртки от бутербродов. Разносчики кока-колы и пива ползали под скамейками, выгребая оттуда бутылочные залежи. Выключались огни, контролёры с лязгом замыкали тяжёлые замки на железных воротах и калитках.

Фыркая, трогались в путь ожидавшие последних участников автобусы. Они уносили их по ночным, ещё заполненным толпой римским улицам к Олимпийской деревне. Автобусы катили по ночным улицам, порой ярким, сверкавшим огнями ресторанов и кабаре, шумным, гремевшим музыкой, порой тусклым, еле освещённым, так что не видны были одинокие безработные, закутанные в свои ветхие плащишки, прикурнувшие на каменных порогах домов, ещё не остывших от дневного жара.

…В базилике гас последний фонарь. Неподвижные, словно изваяния, всегда вдвоём, полицейские застывали у входа, опираясь на старинные сабли.

Рабочий день базилики заканчивался.

Токио

1964

ТОКИЙСКАЯ МОЗАИКА

Впервые мне довелось побывать в Токио в 1946 г.

Автобус вёз нас в город с военного аэродрома Ацуга, куда приземлились после почти пятичасового полёта паши «дугласы».

Мы всё ехали и ехали, а по обе стороны простирались какие-то поросшие травой пустыри, кучи мусора, высохшие пруды, горки кирпича.

— Когда же начнётся город?

Сопровождающий нас японец помолчал.

— Мы уже давно едем по нему, — ответил он наконец.

Всему миру хорошо известно, что 6 августа 1945 г. в Хиросиме в результате атомного взрыва были уничтожены и ранены около 140 тысяч человек. Но мало кто знает, что, согласно официальным документам, 9 и 10 марта того же года после налётов нескольких сотен американских бомбардировщиков Б-29 погибли 124711 токийцев. Чудовищный пожар, раздуваемый сильным ветром, буквально испепелил город. По рассказам очевидцев, вода в прудах кипела и испарялась, огонь был виден за 30 км.

В общей сложности за девять месяцев столица Японии подверглась семидесяти воздушным налётам и потеряла 760 тысяч домов, т.е. приблизительно 60 процентов их общего количества. И только центр — огромные многоэтажные железобетонные билдинги, густо окружившие императорский дворец с его садами и каналами, — остался невредимым. Здесь не вылетели даже стёкла. Американцы рассказывали нам, что специально берегли эти здания для своих штабов и служб.

В 1946 г. в Токио было приблизительно 3,5 млн. жителей и 45 тыс. машин.

Вторично я попал в японскую столицу в 1961 г. — на первенство мира по борьбе. Происходило, правда, это первенство не в Токио, а в Иокогаме, но, право же, разница между этими городами та же, что между Москвой и Кунцево, чисто административная.

Едешь-едешь, час, два, по бесконечным улицам, мимо бесконечных домов, иногда четырёх- и даже пятиэтажных каменных, а большей частью одно-двухэтажных деревянных, мимо пёстрых лавчонок, хилых садиков, и вдруг выясняется, что ты уже давно выехал из Токио и находишься в Иокогаме.

Со времени моего первого посещения японской столицы прошло ровно 15 лет. В конце концов, не такой уж большой срок в жизни города. Но Токио просто невозможно узнать! Центр, группировавшийся вокруг императорского дворца, теперь разросся во все стороны. Словно тысячи фениксов, возникли на пепелищах деревянные домики, лавчонки, харчевни, игорные забегаловки. А главное, плотнее, гуще стала толпа. В 1946 г. порой за высоченными американскими солдатами было трудно разглядеть робко жавшихся к стенам токийцев.