– Нет-нет, спасибо, горячего нам совсем не надо, нам пора, – невесело ответили они, с отвращением глядя на мазурку: тортов еще не хватало после котлет с лакрицей и макарон с термопсисом!
7
Шестиклассник Гоглик, сын Ладо, в последнее время готовил уроки с отличницей Натой Арчвадзе, дочерью Гуги. Жили они по соседству, их вместе таскали в детсад, по елкам, праздникам и ТЮЗам. Теперь вот Гоглику, большому лодырю, порекомендовали заниматься с Натой, лучшей ученицей класса, чему он чрезвычайно обрадовался, ибо был влюблен в нее, как, впрочем, и все дворовые мальчишки, кроме одного хулигана постарше, который влюбился в пионервожатую из другого района и каждый день ездил встречать ее после школы.
Чтобы чаще видеть Нату, Гоглик решил применить новую тактику – совсем перестать делать уроки. Это было сколь приятно, столь и полезно – учительница настоятельно советовала Нате обращать больше внимания на подопечного. И Ната волей-неволей приходила чаще, чем раньше – она была ответственной девочкой да еще старостой класса. Ожидая ее, довольный Гоглик вертелся перед зеркалом, поливаясь духами и расчесывая челку то так, то эдак: налево выходил Гитлер, направо – Че Гевара, а посередине – Джон Леннон. Все было отлично. Жизнь портили только подлые прыщи, которые усердно замазывались маминой пудрой.
И сегодня, как обычно, Ната аккуратно разложила учебники, тетрадки, карандаши, циркуль, начала объяснять задачу, но Гоглик никак не мог понять числа «пи» – у него в голове пипикали совсем другие мысли.
– Давай сделаем перерыв, порисуем или почитаем, я устал!
Хотя чтение явно не относилось к любимым занятиям Гоглика, но все-таки было лучше опостылевшей математики.
Ната, помня, что он пару раз и правда вздремывал под математику, начала назидательно:
– Вырастешь неучем! Учти: геометрия нужна тебе, а не учителю! – но Гоглик стал корчить такие скорбные мины, что она, готовая к разным штучкам, которыми ее донимали мальчишки, уклончиво согласилась: – Ладно. Почитать можно, но смотря что.
– А вот то, что я на столе у папы нашел. Ну, хочешь? – Это был шанс не только избавиться от проклятого «пи», но и посидеть рядом с Натой на диване. Может быть, даже коснуться ее плечом или рукой…
Девочка, которой тоже порядком надоели теоремы (сама она знала их назубок), кивнула:
– Давай! – но предупредила: если там будет что-нибудь «такое», она обидится и больше не придет.
– Нет, что ты! – заверил ее Гоглик и вернулся с рукописью, вложенной в старую газету. – Вот. Я вчера тут почитал немного… Про бесов…
– Про кого? – не поняла Ната.
– Ну, про этих, с рогами! – И он для убедительности скорчил рожу.
– Хм, – произнесла она. Косички ее дрогнули. – Давай.
– Будем по очереди, а то я устану, – предупредил он.
– Ничего, тебе полезно! – строго сказала Ната, устраиваясь в кресле, а не на диване. – Только читай внятно, со смыслом, а не как пономарь!
Каков сей пономарь, часто поминаемый на уроках, дети не знали, но представляли себе сухого красноносого небритого шепелявого пьянчугу, вроде тех, что вьются у пивных ларьков, выпрашивая мелочь. Гоглик не хотел быть на них похож. Поэтому начал старательно читать:
«Вечерами отроги Южного Кавказа впадают в столбняк, уползают под шкуру небесного буйвола. Разом стихает скрипучий лес. Плотный туман сочится из гулких расщелин, обволакивает остовы валунов, по-хозяйски, не спеша, роется в ветвях, перебирает листья. Сизые тени развешены по черным кустам. Засыпают озера. На ледниках возбужденно взвиваются снежные вьюги. Гудит буран. И несет морозной пылью, когда бог Воби начинает откусывать сугробы от своего снежного каравая.
Пленный бес просыпался на закате и слушал одни и те же скрипы деревьев, шорохи трав и трескотню льдинок. Без хозяина-шамана идти из пещеры он не мог и не смел, ибо давным-давно уловлен сетью и посажен на крюк в скальном шкафу коротать дни и ночи под надзором шамана.
Когда шаман засыпал, из его тела выходил двойник и садился стеречь беса, давить крыс и отгонять злых духов. А в плошке само по себе вспыхивало пламя и горело ночи напролет стойко, не поддаваясь сквознякам и ветрам, которые бес исподтишка испускал от досады. Под утро двойник уходил. За ним исчезало пламя. Оно самое опасное: сторожит всех, вспыхивает, когда желает, хотя никто никогда маслом плошку не заправлял и не вставлял фитилей.
Сейчас двойник насуплен и угрюм. Его голубые глаза обращены внутрь. И пламя дергается, зеленея, точно больной изумруд. Бес исподволь завел один из уклончивых разговоров:
– Я на привязи, пусти-ти идти-ти! Наружу! Что тебе? Надо нюхать ночь! Наружу-жу!
Двойник не отвечал, что-то рассматривая перед собой. Бес подобрался вплотную к столу, заныл:
– Душнота! Дышота! Плохота!
Двойник шевельнулся:
– Ты дышишь другим воздухом! Пошел в шкаф! – приказал он, а шаман во сне перевернулся с живота на спину и проговорил что-то на странном наречии.
Двойник навострился на спящее тело. Потом погнал беса на место.
И бес пошел, отшатываясь от полки, где дремлет запертый в ножны кинжал, насуплен гранитный шар и вздыхает розовый лепесток в хрустальном яйце. Все это было очень опасным. Ужасным был и бубен в сундуке, огромный, обтянутый оленьей кожей, старый и сердитый. Он исходит злостью и гремит почем зря. У бубна есть костяная сестра-колотушка, при удобном случае охотно бьющая куда попало. Сделана из волчьей кости, любит толкаться и стукаться. Но самым страшным был идол Айнину, который из скальной ниши пялился своими агатовыми глазами и мог насылать порчи и корчи. Его боялся сам хозяин и держал под особой мешковиной, из-под которой идол иногда тревожно гудел по ночам, отчего в пещере не бывало покоя.
Бес привык к суровости двойника. Побоями и руганью заканчивались бесконечные уговоры бежать куда-нибудь подальше:
– Брось хилое тело! Летим-свистим отсюда! Хорошо-шо вместе! – слезливым нытьем подбивал бес сторожа.
Но двойник был неприступен, всегда настороже и закрывал собой щели и дыры, куда мог просочиться бес. Делать нечего, надо лезть в шкаф.
Изредка шаман выводил его к озеру – кормиться. Сам сидел на камне, а беса на невидимой веревке пускал пастись. Бес расправлял крылья, жадно и часто зевал, скулил, ежась от голода. Он питался не только земной скверной, но и последними дыханиями умирающих: искал в эфире лакомые запахи смерти, находил место, где должен изойти чей-нибудь последний вздох, и рвался туда, но невидимая вервь надежно держала его. И он, голодный, покорно ждал, пока шаман не потащит его обратно в келью. Несносный крюк, проклятая цепь! И почему его мохнатое величество, царь-сатана Бегела не спасает его от шкафа? Или правду говорят собратья – кого царь любит, того и мучит?
Временами бес пытался усовестить шамана:
– Зачем держать? Я малый бес, убивать не могу. Что знал – сказал, открыл, отдал. Чего надо? Нас много-го-го! Они там, на воле!
– Одной тварью меньше – уже немало! – Шаман хватал гранитный шар и чертил им в воздухе искрящийся знак, отвратный и ядовитый, как укус летучего тарантула. Бес цепенел и сникал.
Если бес начинал слезливо просить отпустить его на все шесть сторон света, то шаман выразительно поглядывал на кинжал. Его он всегда носил с собой, а в пещере прятал в ножнах. Этот мстительный и подлый кинжал однажды уже сорвался с полки и отрезал бесу кончик хвоста: пошла черная кровь, седоусая крыса унесла обрубок в нору, а бес болел с полгода.
Если он пытался неуклюже рваться с цепи, то шаман клеймил его огнем: раскалял кинжал и прикладывал к лапам. И бес с визгами уползал в шкаф, где зализывал раны, проклиная хозяина, давясь желчью и умоляя Пиркуши, подземного кузнеца, снабдить его чем-нибудь против мучителя. Но зовы малых бесов не проходят сквозь земную твердь. Никто не слышит, не хочет их слышать, а тем более оглохший хромой Пиркуши, который день и ночь где-то в своей кузнице серным молотом выбивает из людей зло, а из демонов – добро и жалость, что случайно затесались в них.
