Прилегающие к лесному урочищу деревни: Лубьево, Куньево, Ломы, Рубаны, Поповка, Мироеды, Опросово — давно были сожжены немцами. Оставшиеся в живых люди скрывались от врага в лесных землянках.

Наша бригада пришла в Лоховню в то время, когда там уже дислоцировались бригады Бойдина, Вараксова, Гаврилова, Халтурина. На севере Лоховни, в Красногородском районе, действовал отряд Жукова, а у границы — латышские партизаны под командованием Самсона.

Мы выбрали место в густом лесу, в двух с половиной километрах от бывшей деревни Лубьево. Место подобрали удобное, сухое. Достали у погорельцев-беженцев пилы: топоры, лопаты и стали мастерить землянки. Три дня долбили и копали мерзлую землю, пилили деревья. На четвертый землянки были готовы.

Иозеф, посматривая на заклубившийся из труб дымок, в шутку говорил:

— Штадт[1] Лоховня.

Так это название и сохранилось за партизанским поселком на долгое время.

Недалеко от нашего лагеря была ровная поляна. Проезжая как-то мимо нее, Назаров посмеялся:

— Вот и Тушинский аэродром под боком.

Слово «аэродром» навело на мысль о самолете, который в то время был нам очень нужен. В штабе бригады скопилось много ценных документов и других бумаг, добытых у немцев при различных обстоятельствах. Все это необходимо было отправить на Большую Землю командованию Советской Армии.

В тот же день бойцы, немного разбирающиеся в авиации, осмотрели поляну и пришли к выводу, что использовать ее для посадки самолетов можно.

— Если срубить эти яблони, то «кукурузнику» здесь будет раздолье, — показал рукой Лопуховский.

— И те две сосны, — поддержал его Женя Крашенинников.

Назаров запросил по рации Большую Землю. Днем в штабную землянку вбежал радист Сергей Курзин.

— Самолет ночью будет! — выпалил он.

Весь лагерь зашевелился. На расчистку посадочной площадки вышли почти все. До вечера мы успели срубить не только яблони и две сосны, но и десятка три больших деревьев, которые, на наш взгляд, могли помешать посадке и взлету самолета.

— Теперь здесь и четырехмоторный бомбардировщик сядет, — безапелляционно заявил наш «академик» Володя Соловьев.

По краям поляны разложили хворост для сигнальных костров, а для дежурства на посадочной площадке выделили специальных людей. Все подступы к поляне перекрыли заслонами на случай нападения врагов.

Около полуночи над лесом раздался знакомый рокот самолета ПО-2. Партизаны быстро зажгли костры, в воздух взвилась зеленая ракета. А через несколько минут мы уже окружили самолет. Не выключая мотора, пилот вылез из кабины.

— Ну и площадку выбрали. На ней только вороне садиться, — сердито сказал он.

Здесь же он велел спилить еще четыре высокие сосны.

— Ведь я часто буду к вам прилетать, — уже более миролюбиво закончил он.

Мы погрузили в самолет все необходимое, летчик сел за штурвал, дал двигателю обороты, и машина, обдавая нас снежным вихрем, помчалась по поляне.

Мы смотрели в темное небо до тех пор, пока не растаял гул мотора, а потом все разом бросились к оставленному на снегу багажу. Каждому хотелось потрогать его. Ведь только сегодня эти свертки находились в руках советских людей по ту сторону фронта.

Нам прислали все, что мы просили.

Наутро погода испортилась: подул сильный ветер, повалил густой снег. Нам это было наруку. Бригадная разведка действовала вовсю. Не дремали и подрывники. Я вместе с Назаровым ушел в Латвию, группа Храмова — к Себежу, а Виктор Соколов направился к станции Зилупэ. Храмов и Соколов удачно подорвали два эшелона противника. Мы вернулись из Латвии с ценными сведениями.

Разгулялась февральская метель. Занесло все дороги. Передвигаться было невозможно, и мы три дня сидели в теплых землянках. В свободное время пели песни. Бывало соберемся в кружок и начинаем:

Из другой землянки доносится задорный голос нашего лучшего песенника Феди Шилина:

Политрук Юра Богданов, поправившийся к этому времени, и Виктор Соколов с чувством пели старинную песню «Бородино»:

Хор подтягивал.

продолжали запевалы.

Партизаны дружно подхватывали:

Эта лермонтовская песня о Великой Отечественной воине 1812 года звучала в те дни как патриотический гимн. Она была очень популярна среди партизан. Вообще песни поднимали боевой дух людей, с ними легче шагалось по суровым дорогам войны.

Помню, зимой 1943 года мы проходили мимо большого вражеского гарнизона. Стояла тихая морозная ночь. Кто-то предложил спеть:

— Пускай все слышат!

Мы запели «Священную войну».

Мощное, многоголосное эхо разносилось по округе, нарушая и без того неспокойный сон наших врагов:

Позже нам рассказывали о переполохе, который поднялся в стане врагов, когда они услышали нашу песню. Немцы были уверены, что на них движутся огромные партизанские силы. Многие гитлеровцы выскакивали на мороз в нижнем белье…

В первых числах марта до Лоховни докатилась скорбная весть о гибели сковродовского лагеря. Рассказывали, что через несколько дней после нашего ухода немцы с помощью предателей окружили ранним утром лагерь и забросали землянки гранатами. Находившиеся там партизаны погибли.

Пока свирепствовала вьюга, две наши группы действовали в районе станции Ессеники. Одна из них, возглавляемая Альбертом Храмовым, проникла на станцию. Другая, под руководством начштаба Венчагова, выбрав удобное для засады место у шоссейной дороги Ессеники — Мякишево, уничтожила больше десяти фашистов и сожгла две автомашины.

Группа Храмова выдавала себя за полицаев, а Адольф с Иозефом, которые были в этой группе, — за немецких солдат.

Храмовцы настолько вошли в роль, что среди белого дня пожаловали в расположение вражеского гарнизона. Они вошли в первый попавшийся дом, где жили немцы.

И как ни в чем не бывало вступили с ними в разговор. Особенно усердствовал Адольф. Увидя своих бывших однокашников, он заулыбался и выставил на стол две бутылки шнапса, специально прихваченные для этой встречи. После часовой дружеской беседы в партизанские сани уселись двое захмелевших немецких вояк. Они ехали в одну из деревень пить самогон, знакомиться с девчатами. Туда пригласили их с собой храмовцы. Предвкушая удовольствие, немцы сами понукали лошадь, чтобы скорее добраться до места.