— Не сладко, — заключил Певзнер.

Рабочие-постановщики пронесли мимо сидящих в курилке бутафорскую, под металл, кованую решетку.

Певзнер полез во внутренний карман пиджака, вынул распухшую записную книжку и, разыскивая нужную запись, рассказывал:

— Когда я, желторотый студент, попал в лагерь на лесоповал, я выжил только потому, что мне помогали опытные зеки...

— Политики или урла? — полюбопытствовал Сева.

— Честные — есть везде, — ушел от ответа Певзнер.

— Тебя за глаза Давыдович зовет «еврейский бандит Певзнер».

— Знаю, меня посадили по уголовной статье...

— А на самом деле?

— А на самом деле за то, что был студентом еврейской студии и раза два или три видел самого Михоэлса.

— И ты терпишь это прозвище Давыдовича?

— Он взял меня на студию. Это — не просто. Ну, хватит травить — вот телефон. Звони от меня. Хозяйка — баба с бурным прошлым, но сейчас жутко идейная. Общественница фабрики «Гознак». Обещай вести себя в ее комнате тише воды и ниже травы. А там — как выйдет.

— Я — твой должник.

Певзнер запрокинул красивую голову и с прищуром посмотрел на Севу:

— Время покажет.

— Баб — не водить. Тишину — соблюдать. По счетам будешь платить сам. Я — буду проверять, — общественница «Гознака» загасила окурок беломорины о надколотое блюдце, поправила криво висящую иллюстрацию из «Огонька» в рамке. — Чего не выполнишь — пеняй на себя! Значит, ты здесь не жилец!..

После своих наставлений она удалилась, позвякивая медалями на двубортном пиджаке.

Обстановка в комнате была безумно убогой и скучной: старая мебель с продавленным диваном на видном месте, мертвые настенные часы, параллельный телефон у самой двери. Когда он попробовал набрать номер, дверь распахнулась, на пороге появилась ровесница англо-бурской войны в халате и заявила:

— Ты что, не слышишь? Я разговариваю. Учись правилам общежития! Это не твой личный телефон, а параллельная трубка!

После такого замечания телефонировать не захотелось. Он пересчитал скудную наличность и принял решение.

В кафе «Националь» в этот час было еще пусто, но собеседник все-таки обнаружился. За столик сел парень старше его лет на семь, с губами-плюшками, курносым носиком и глазами дауна.

— Пижонишь? — спросил он Севу, как старого знакомого. Впрочем, такая манера общения была у Губана со всеми — и со знакомыми и с незнакомыми.

— Что вы имеете в виду? — Сева постарался не грубить.

— Твою тельняшку. За сколько купил? Хочешь выглядеть мужественным?

— Я, чтоб ты знал, старший матрос! — ощетинился Сева.

— С Неглинки, которая течет в трубе. — Губан осклабился, обнажив ряд кривых зубов.

— С Балтики!

— О! Приятно познакомиться. А я представитель второй древнейшей профессии! Какая первая — знаешь?

Не хотелось признаваться, но Сева не знал.

— Первая — проституция, а вторая — журналистика! — победно пояснил Губан.

— Ну и что из этого следует?

— А следует, что балтиец должен меня сегодня угостить коньяком — вот, — он вытащил из наружного кармана пиджака скомканную газету, — вышла моя статья в «Москоу ньюс».

— У меня денег как раз, чтобы заплатить за кофе.

— Тогда, как журналист, хочу знать, что ты, балтиец, без денег трешься здесь, в Москве.

— Мое дело.

— Ищешь удачи в столице?

— Я работаю на киностудии.

— Ну понятно. Ты — будущий кинорежиссер. Непонятый вгиком гений. Да тут все, — он обвел рукой зал, — или гениальные писатели, или гениальные режиссеры, или гениальные художники. Даже гениальные скульпторы попадаются! И один известный — Неизвестный!

— Не на понтярщика попал, — оборвал поток Сева.

— О! Тогда давай знакомиться — Костя Блинов.

— Сева Мокшин. — Он без энтузиазма протянул руку.

— Ну, а на бутылку в честь моей премьеры мы с тобой все-таки найдем! — заверил Костя Губан и поздоровался с кем-то из вошедших в зал.

— Это — Светлов! Не может жить без «Националя», каждый день сюда ходит. Знаешь «Каховку»? — пояснил Губан.

— Я и «Гренаду» знаю. А что он сейчас пишет?

— Ничего. Программу для Утесова.

— Губан, иди сюда! — окликнула Костю яркая девица, вышедшая из такси. Тот вразвалочку подошел, перебросился с девицей парой слов и вернулся к Севе, стоявшему на углу у телеграфа, с двумя бутылками портвейна и кульком конфет.

— Презент от мадам Дюпон.

— От кого?

— От мадам Дюпон из Марьиной Рощи. Так зовут эту центровую девочку.

— А почему она тебе все это отдала? — поразился Сева.

— Этим ее угостили сверх гонорара — за отличное обслуживание. А на работе она не пьет, — хохотнул Губан, — по причине рвоты от сладостей и вина! Так что свет не без добрых людей!

— Часто тебя так выручают?

— Успокойся, я — не сутенер.

Они брели мимо ночных стен Даниловского монастыря, и Губан вещал, отхлебывая из горлышка портвейн.

Иногда он вспоминал о Севе, протягивал ему бутылку и тот, морщась, делал глоток, чтобы не обижать собеседника.

— Здесь помещался «Даниловский детский приемник» — страх всех довоенных пацанов. Заведение с тюремным режимом. Если тебя приводили в милицию за что-нибудь, ну, скажем, за хулиганство, и говорили «отправим в Даниловский», значит, детство отвернулось от тебя!

— Красиво травишь, — перебил недоверчиво Сева, — ты что, здесь побывал?

Губан смерил его презрительным взглядом.

— Я побывал тут по другой причине, — он хлопнул рукой по стене, — здесь было отделение «детей врагов народа». Я бежал отсюда.

— Расскажи какому-нибудь салаге, — без обиняков перебил Сева.

— Я что, лажаю? — разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.

— Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать — отправили в ссылку. А меня — сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?

Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.

— А за что взяли отца?

— Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. — Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.

Съемочная камера видит лицо героя.

Героиня картины «Цена человека» Элла пока что — к камере спиной.

— Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал — и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!

Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит — от равнодушия к неприязни — весьма достоверно и заразительно.

Снова хлопушка «Цена человека».

— Где люди? — враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, — в милиции?

— Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.

— Откуда тебе знать?

— Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!

— Стоп! — Герой Коля повернулся на крик режиссера.

Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:

— Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!

Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:

— Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я — буду ждать! Буду!

— Еще раз — без остановки! — орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.

Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.

— Стоп! Съемка окончена. — Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.

— Ты сейчас куда? — вопрос мэтра был обращен к ассистенту.

— В «Националь», — ответил Сева, удивленный вопросом.

— Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?

Вопрос был напрасным — у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам — не то что в «Нац», куда мог попасть каждый, в том числе и «художественная» шобла.