— Да, нам стало, — отец налег на слово «стало», — негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я — негр, я — литературный негр!

— При чем же здесь город? — возразил Ленька.

Отец сник и, остывая, согласился:

— Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем — для меня. А для тебя — кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.

Теперь вскинулся сын:

— Это почему?

— А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.

— Но у меня здесь... друзья, — не соглашался Ленька.

— Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.

— Не надо, папа, — угрожающе встал Ленька.

— Надо, — устало ответил отец, положив руки на колени, — называть вещи своими именами. Уезжай отсюда немедленно… — И, предвидя вопрос сына, продолжил: — Я созвонюсь со своим другом Семеном Гутченко...

— То гарна людына, — вставила доселе безмолвная бабушка.

— ...Он в Краматорске. Он примет.

Ленька стоял не отвечая. Встал и отец.

— Впрочем, думай сам. Ты взрослый.

— Клевая машина! — Костя повертел в руках «вальтер» и протянул его Булке — тот осмотрел и спросил Леньку:

— Шмолять умеешь?

— Второй разряд из мелкокалиберного. — Ленька ответил небрежно и слегка оскорбленно — разряд по стрельбе был его гордостью, и он всегда привинчивал на пиджак значок разрядника, отделяющий его от «простых смертных».

Они стояли в густом сосновом лесу с подлеском у того же холодильника, где произошло правило. Булка отошел шагов на десять, наколол на сухой сосновый обломанный сук спичечный коробок и, вернувшись, протянул «вальтер» Леньке:

— Шмаляй.

— Патронов всего пять, — предупредил Ленька.

— Маслины мы найдем, стреляй, — успокоил его Костя.

Ленька выстрелил.

Пуля врезалась в ствол сосны, отщепив кору.

Еще раз.

Снова в ствол.

Еще.

Коробок разлетелся.

— Умеешь, — сказал Булка и протянул руку за пистолетом.

Ленька вопрошающе посмотрел на Костю.

— Отдай ему пока. Он ведь тебе не нужен.

Ленька отдал.

Булка и Костя переглянулись, и Костя предложил:

— А может, ты с ним на дело пойдешь? Булка собирается ювелирный в Куровской брать. Ты там будешь очень кстати.

Собственное молчание показалось Леньке бесконечным, и он ответил, что есть силы стараясь казаться спокойным:

— Я подумаю.

— Подумай. — Костя смотрел на него тяжелым взглядом. — Подумай.

— Вызывали? — Ленька стоял в заплеванной комнатенке районного отделения милиции перед столом, похожим на школьный, за которым расположился приветливый мужчина в штатском костюме.

— Вызывали, — откликнулся участковый Гальян, примостившийся на табурете у стены.

— А почему через соседку? — недоуменно спросил парнишка.

— Чтобы родичей твоих не волновать, — объяснил Гальян.

— Ты садись, — предложил штатский и, ощупывая его взглядом, добавил: — Знакомец.

— Я вас не знаю. — Ленька уселся на стул против стола и попытался вспомнить, знает ли он штатского. Ничего не вспоминалось.

— Зато я тебя знаю, — заключил штатский, дав парнишке покопаться в памяти. — Портрет Берии сгорел? — ухмыляясь, напомнил он. — Сам сгорел?

— Сам. Сгорел, — понимая, куда он клонит, уперся Ленька.

— Да, сгорел. А система охраны государства не сгорит. Система осталась!

Ленька не знал, что он должен ответить, и пожал плечами.

— Про пожар на первой ткацкой слышал?

— Слышал.

— Значит, «Голос Америки» слушаешь, — заключил штатский.

— При чем тут «Голос» — про это весь город знает! — возмутился Ленька.

— Да, знает. А «Голос Америки» откуда знает? Подумай.

— Кто-нибудь им передает...

— Кто? — Вопрос штатского прозвучал теперь, как хлопок двери.

— У твоего отца авторские права есть? — нелепо конкретизировал вопрос участковый.

Ленька оторопело перевел взгляд со штатского на Гальяна.

— Вы что? Думаете, что это мой отец? Да он фронтовой офицер, он всю войну...

— Помолчи. Ты сам помоги нам снять с отца подозрения, — ласково попросил штатский. — Он ведь на машинке под копирку печатает. Ты вторые экземпляры дашь нам почитать, а потом положишь на место.

— Я не Павлик Морозов! — резко возразил Ленька.

— Ишь ты. Как заговорил! А ведь год назад писал про него сочинение...

Штатский открыл свой блокнотик и зачитал:

— «Вера в справедливость Советской власти толкнула Павлика на разрыв с отцом-подкулачником и дала ему возможность совершить подвиг — разоблачить заговор против колхоза». Твои писания.

— Это... так... сочинение. Писалось для отметки, — только и смог ответить Ленька.

— Значит, для отметки — одно, а в деле — другое?

Ленька молчал.

— Значит, с двойным дном растет человек? — не унимался штатский.

— Вам что, Звонилкин обо мне доложил? — вслух предположил парнишка.

— Ты здесь вопросы не задавай, а отвечай, — рыкнул на него участковый.

Штатский жестом остановил его.

— Да. Ваш учитель верно понимает свой долг.

— Я никому не должен, — выдавил парнишка.

— Если надо будет, мы твои долги найдем! — вмешался Гальян. — В восьмую казарму ходишь? С Костей Коноваловым дружишь?

Штатский опять жестом прервал участкового.

— Что же ты, — обратился он к Леньке, — дружишь с рецидивистом, с матерым уголовником, помогать нам не хочешь и собираешься еще и в институт поступать? Ты прикинь к носу: нужны ли нам такие... Обмозгуй все. Соображения в тебе достаточно. И позвони вот по этому телефону...

Штатский протянул вырванный из блокнота листок.

Ленька сидел у дровяных завалов так близко к линии железной дороги, что пролетающий мимо поезд дыбил его волосы. Стучали рельсы под колесами, скрипели буксы, лязгали буфера — паренек не слышал их. Он пытался услышать себя.

Парадная тисненая обложка «Книги о вкусной и здоровой пище» открылась — и цветная реклама «Жигулевского» и «Рижского» пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: «Пиво — жидкий хлеб».

Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: «Повидло и джем — полезны всем».

Стол на цветной рекламе ломился от яств — поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале — и над всем этим великолепием призыв: «Брось кубышку, заведи сберкнижку».

Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: «В наш век все дороги ведут к коммунизму!» (В. Молотов).

Ленькин отец долбил клавиши «Ремингтона», еле умещавшегося на тумбочке, затем вытащил напечатанный лист из каретки и положил его на стол, поскольку иного места не было.

Хлопнула дверь — отец обернулся, приветливо кивнул, заправил чистый лист в машинку и снова принялся долбить.

Ленька подошел к отцу, стал рядом.

Отец прекратил работу и посмотрел на сына снизу вверх.

— Я уеду, — сказал Ленька.

— И правильно, — вглядевшись в сыновние глаза, поддержал отец. — Я уже связался с Гутченко. Он, конечно...

— Только не провожайте меня, — прервал сын, — ни ты... ни мать.

На рассвете, крадучись, он нес чемодан вдоль железнодорожной линии. Мимо казарм, клуба, сараев... Забрался на пустынный перрон станции со стороны входного семафора. Фонари еще не выключили, и световые круги ровным рядом уходили вдаль.