Ближнее к Ритиной комнате крыльцо было заколочено свежими досками-сороковками, и он прошел с кухни мимо галдарейки, так называли галерейку возле огромной русской печи, мимо свободных, на его счастье, скамеек в пересечении коридоров, где дремала одна безучастная ко всему старуха. Разглядывая номера на дверях, остановился около нужной. Постучал.

Дверь приоткрылась.

— Риту позовите, пожалуйста, — попросил он простоволосую с одутловатым пористым лицом, лет сорока женщину, появившуюся на пороге.

— А зачем? — зло спросила та.

За спиной женщины показалась Рита.

— Мама!

— Что «мама»? А мама потом слушай всякое... — Женщина резко повернулась и исчезла в комнате, а Рита, прикрыв за собой дверь, вышла в коридор.

— Твоя мама приходила — искала тебя.

— Что говорила? — Он затравленно оглядывал коридор.

Рита пожала плечами.

— Не знаю. Меня дома не было. Она с моей, — девушка повела головой в сторону двери, — разговаривала... После этого моя как с цепи сорвалась... Что случилось?

Он молчал.

Где-то хлопнула дверь, и мимо прошла женщина с кастрюлей, потом провезли плачущего ребенка в плетеной коляске.

— У тебя есть ключ от сарая? — спросил он, переждав прохожих.

Рита не успела ответить — открылась дверь, и мать приказала:

— Иди домой!

— Мам! — Рита закрыла перед матерью дверь, но она снова распахнулась.

— Ты у меня дождешься! — пригрозила мать и грохнула так, что из дверной рамы посыпалась штукатурка.

Рита, дав Леньке прийти в себя после этого демарша, напомнила:

— Ты спрашивал...

— Да, насчет ключа… — Они и раньше говорили тихо, а теперь — свистящим шепотом.

— Нету... Но я сейчас возьму у сестры. Как только мать выйдет... — торопливо ответила девушка.

— А тебе что? Ключ не доверяют? — подозрительно спросил он.

Рита отвернулась от него и ответила:

— Мать...

Снова открылась дверь, мать вышла с ведром и, проходя, угрожающе предупредила:

— Я вернусь сейчас — чтобы была дома!

Когда шаги ее стихли, Ленька подытожил потухшим голосом:

— Значит, с сараем ничего не вышло.

— Почему не вышло? Вышло. — И Рита взялась за дверную ручку.

— Подожди, я могу там переночевать?

— Конечно. Но можно и к нам прийти — мать эту неделю с ночи до обеда работает.

Ленька решал.

— А сестра матери не скажет. — И добавила: — Про тебя...

— Нет, лучше в сарае, — ответил Ленька, представив, как пойдет вечером по заполненному любопытному коридору.

— Ладно, — согласилась Рита.

Донесенный сюда, в сарай, сотней-другой домашних репродукторов, звучал утренний гимн Советского Союза. Восходный слабый солнечный луч высветил прядь рыжеватых Ритиных волос, пересекшую чуть скуластую щеку, обрисовал курносый нос и засветился в глазах, ослепив. Девушка, лежавшая на худой Ленькиной груди, пошевелилась. Ленька подтянул лоскутное одеяло и прикрыл голое плечо девушки. Она благодарно улыбнулась и, когда улыбка сошла с ее лица, сказала:

— Мать пересказала мне разговор с твоей.

Ленька ждал продолжения.

— Твоя мать считает, что с тех пор, как мы с тобой ходим... ты стал другим. Что у тебя появились друзья из казармы. Шпана и воры. Что ты стал выпивать... Что ты скоро сам станешь вором...

— Я уже, — вырвалось у него.

— Я знаю, — скорбно подтвердила Рита.

Вот это было для Леньки полной неожиданностью — он прокручивал в памяти их встречи после дел на красильной фабрике, пытаясь понять, когда Рита догадалась.

— Мне ребята сказали. Витька, его зовут Хитрый.

— Я его знаю?

— Он подходил к нам в сквере.

Значит, она узнала это не вчера и даже не попыталась его остановить. Ленька сел на скрипнувшей койке, поискал трусы, надел их.

— Ты уходишь? — Рита приподнялась на локтях.

— Да. — Он встал, худой и подчеркнуто нескладный в черных длинных трусах. — Ты знала и ничего мне не сказала?

— Я боялась.

— Чего?

— Боялась, что если буду уговаривать тебя бросить это, ты уйдешь.

— А для тебя... важно, чтобы, — поискал слова, — мы... были вместе?

— Да. Важно. Я всегда одна. Мать — ты ее видел. Отца я не знаю. Сестра живет своей семьей. А с тобой...

Он стоял в нерешительности.

— Не уходи, — попросила Рита, и ему показалось, что глаза ее полны слез.

Ленька сел на кровать, взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:

— Я от тебя не уйду.

Станционная столовая гордо называлась рестораном, но еда была типично столовская, а выпивка — универсальной: портвейн «Три семерки», «Горный дубняк» и водка с пробкой, залитой сургучом.

Ленька уныло жевал холодную котлету, не обращая внимания ни на хрипы станционной дикторши, ни на шум ранней компании, делившей деньги на грязном столе.

Но его «публичное одиночество» прервала Руфка Ляляка; появившись за спиной у другого стола, она расставила еду, а заметив парня, собрала свои тарелки и пересела за Ленькин стол.

— Я думала, ты целка, а ты, оказывается, с малолеткой из тринадцатой казармы ходишь.

— По радио передавали? — Он вяло вступил в разговор.

— Сказали.

— Узнавала?

— Узнавала, — с вызовом произнесла Руфка. — Значит, ходишь?

— Ну, хожу...

— Когда она надоест — приходи ко мне! Она не умеет то, что я умею.

Ленька продолжал жевать.

— Что, перетрухал после вчерашнего? Ништяк, Костя на правиле справедливый. — Руфка успокаивающе потрепала его по затылку, отчего он еще больше сжался.

Буфетчица, сидя спиной к стеклянной витрине буфета, энергично двигала костяшками счетов, а когда обернулась, сразу признала Леньку и потом, не скрывая своего интереса, наблюдала за ним.

И если бы парень огляделся, он узнал бы в буфетчице мать Риты.

— Ты не бойся меня! — снисходительно улыбнулась Руфка парню. — Раз попробуешь — потом сам не отстанешь.

— Что ты ко мне привязалась? — Ленька скорее просил ее уйти, чем спрашивал.

Но Руфка пригнулась к его лицу, нахально заглянула в глаза и заявила:

— А такого интеллигентика у меня еще не было!

Георгий Матвеевич Звонилкин расхаживал вдоль полупустых рядов класса, где шло занятие литературного кружка, и вещал:

— Вы должны знать, что классик марксизма говорит: история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз — как фарс.

Ребята слушали с постными лицами.

— Мы видели, какой всенародной трагедией была кончина товарища Сталина, теперь мы видим, каким фарсом у нас в школе обернулся арест врага народа Берии. Вы были свидетелями истории с его портретом, в которой участвовал наш кружковец. И я предлагаю...

Ленька заглянул в дверь класса, где шло занятие кружка.

Ребята, увидев его, засмеялись.

Он не понял причины смеха и, оглядев себя, на всякий случай пригладил волосы.

— Заходи, Леня, заходи, — позвал Звонилкин, — как раз ты-то нам и нужен.

Леня прошел к задней парте и сел.

— Я предлагаю, — продолжал Звонилкин, — каждому написать юмористический рассказ «Портрет Берии сгорел». И обнаружить свою точку зрения.

— А я напишу рассказ «Берия сгорел», — сказал Харламов, и ребят это развеселило.

— Не советую, — предостерег руководитель, — на это у вас нет материала.

— Не нашего ума дело? Так? — не унимался Харламов.

— Так, — раздраженно согласился Звонилкин. — Писатель может хорошо написать только о том, что видел и знает.

— Но про амнистию уголовников, которых выпустил Берия, мы здесь, на сто первом километре, знаем очень хорошо, — вдруг включилась в разговор девушка-очкарик.

— Хорошо, но не все! — подхватил Витек.

— Верно, Харламов, не все, — учитель оценил поддержку. — Поэтому...

Но Харламов и не собирался поддерживать Звонилкина. Его занимало другое:

— А вы объясните, Георгий Матвеевич, почему уголовники не имеют права раздевать и воровать в Москве, а за сто километров от столицы мира — пожалуйста? Прописывайтесь, грабьте! Здесь можно, здесь уже сто первый километр!