— У меня здесь жена и сын! — встал с лавки бугай и навис над Гальяном, но того превосходство в росте и весе не смущало.

— Она, — Гальян дернул головой в сторону Верки, — тебе по закону не жена. Значит, и сын — не сын. По закону.

— Пропишите — сразу распишемся.

— Ага! — поддакнула из-за спины участкового Верка.

— Обождешь! Если я тебя здесь еще раз увижу — пеняй на себя. Тебя ведь по-хорошему предупреждали.

Гальян ушел. Аккордеонист зафокстротил, но никому не танцевалось, и Трухуночка смолк.

— Останется здесь, — сказал Костя вслед понуро бредущему по коридору Малышке, — будет искать пятый угол.

— Как это? — вырвалось у Леньки.

— Лучше не знать.

— А все же? — переждав, когда мимо пройдут возвращающиеся с гулянки, спросил парнишка.

— В комнате, в каждом углу, стоят четыре мусора и бьют сапогами и ремнями, а ты между ними мечешься, ищешь пятый — где не бьют.

По тому, как рассказывал Костя, было понятно, что он сам когда-то искал пятый угол, но Ленька все-таки не удержался, уточнил:

— А ты... искал... угол?

— Раньше — искал.

— А теперь?

— Теперь они меня трухают. — И, не дожидаясь нового Ленькиного вопроса, объяснил: — Каждому жить охота. Ментам — тоже.

Костя уже шагнул от подоконника, но виденное так зацепило Леньку, что он, совершенно осмелев, остановил его следующим вопросом:

— А почему здесь всех прописывают, а Малышку — нет? Ведь если он им кого-то заложил, то наоборот — нужно прописать.

Костя внимательно посмотрел на парнишку.

— Верно. Мне и самому понять охота, почему, Леня. Ой охота!

Малышку взяли ночью в комнате Верки. Едва она открыла на стук, Гальян сиганул к резиновым сапогам, которые стояли в головах у спящего на полу Малышки. Участковый запустил руку в голенища, затем вытряс сапоги и доложил пришедшим с ним «мусорам»:

— Оружия нет.

Сын Малышки проснулся и плакал. Верка выла:

— Что вы к нему привязались? Ну что?

Ее держали двое.

Малышка — груда рыхлого мяса — сидел на телогрейке, подобрав к животу татуированные ноги, и щурился на свет.

— Одевайся! — кричал Гальян. — Или помочь?

В заплеванной комнатенке отделения милиции Гальян выложил на стол лист серой шершавой бумаги и ткнул пальцем: здесь и здесь. Малышка, ждавший своей участи в окружении четырех милицейских, расписался.

— Проходи, — толкнули его в соседнюю комнату. Дверь захлопнулась, и тут же послышались глухой удар, крик, возня, крик, удар, вой, снова удары, всхлип, перешедший в стон, удар, еще, еще и еще...

А Гальян невозмутимо заполнял протокол, макая перо в чернильницу и сосредоточенно снимая соринку с кончика пера — чтоб писалось четче.

Мать колдовала у керосинки на кухне коммунальной квартиры. В коридоре прозвучали легкие шаги, и Ленька шустро прошмыгнул мимо раскрытой кухонной двери.

— Ты куда? — встрепенулась мать.

— Гулять! — отрезал сын уже с лестничной клетки.

— Опять до утра?! — крикнула вдогонку мать с порога кухни. Но ответа не последовало.

Соседки, занятые своей стряпней, никак не откликнулись на эту короткую перепалку.

Под козырьком Ленькиного подъезда, защищавшего от крупного, как плевки, дождя, Котыша и Сидор лениво играли в «пристеночек». Монетки, брошенные в плоскость закрытой двери, отскакивали и ложились на землю. Сидор, растопырив пятерню и уперев большой палец в свою монету, пытался дотянуться указательным до монеты соперника, что означало выигрыш.

Дверь распахнулась, едва не сбив Сидора.

— Ну, ты! — заревел тот, но тут же осекся, увидев Леньку.

— Дай взаймы! — заискивающе попросил Котыша, поднимаясь с корточек.

Ленька не торопился отвечать. Он поднял воротник плаща, озирая мутное дождливое небо, поправил кепку.

— Какой день сегодня? — поинтересовался он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Вторник, — недоуменно ответил Котыша.

— У меня по вторникам денег не бывает.

— А когда бывает? — уже зло уточнил Котыша.

— Только по воскресеньям, — хмыкнул Ленька и шагнул под дождь.

Парни проводили его ненавидящими взглядами.

— Забурел. Как бегать стал. Жидюга! — прошипел Котыша.

Он ждал Риту около сарая, прижавшись к полусгнившим мокрым доскам.

Рита мелькнула в свете одинокого фонаря и сразу же возникла за его спиной. Ленька обернулся, взял ее за руку. Струйка, сбегающая с крыши, разделяла их. Он наклонился и сразу ощутил за шиворотом холодный ручеек.

— Пойдем в крыльцо, — предложил он, ежась.

— Его заколотили. Я взяла у сестры ключ от сарая. Пойдем. — Она, не дожидаясь его ответа, зная, что он не станет возражать, отошла и остановилась у одной из дверей сарая, ключом, похожим на сейфовый, открыла тяжелую дверь.

Внутри сарая было темно, только свет от уличного фонаря рисовал ее силуэт на фоне дверной щели да тускло светилось продолговатое оконце над входом.

— Ты знаешь парня, который подходил к нам с фонариком? — неожиданно торопливо спросила Рита.

— Нет.

— Я выпила... опьянела... И была с ним.

Ленька молчал, стоя в темноте сарая, и очень не скоро выдавил:

— Когда?

— На октябрьские... До тебя...

Рита закрыла дверь и тоже растворилась в темноте.

— Так что я — не девочка, — уныло прозвучал ее голос.

— А для меня это неважно, — храбрясь и сглатывая комок в горле, выдавил Ленька.

— А для меня важно, — вяло возразила Рита.

Скрипнули пружины койки.

— Не надо... Не надо... Не надо... — просила Рита, но он не верил искренности этих просьб и звуки поцелуев перешли в резкое поскрипывание пружин. Потом оно оборвалось и на прерывистом дыхании Ленька спросил:

— С ним это было здесь?

— Нет. В сквере. У канавы, — едва слышно ответила она и в свою очередь задала вопрос: — А это имеет значение — где? Или ты думаешь, что я сюда вожу...

— Ничего я не думаю, — оборвал Ленька, но по тому, как резко он откликнулся, было ясно, что вопрос попал в точку.

Когда скрипнула входная дверь в комнате милиции, Гальян переписывал очередной протокол. Поднял глаза на вошедшего и снова уткнулся в бумаги:

— Не вызывал!

У двери стоял Малышка — похудевший, осунувшийся, с синими разводами под глазами.

— Гальян, пропиши, — попросил он.

— Пропиской не заведую! — Гальян отвечал, не отрываясь от своей бумажной работы.

— Я же в лагере делал все, что просили! — Малышка сделал несмелый шажок к столу.

— Знаю. Потому и на свободе!

— Я же завязал.

— Слыхал.

— Ну что я вам? Жить мешаю? — молил Малышка.

— Нам Костя Коновалов жить мешает. — Гальян и теперь не поднял взгляда на посетителя, но ответил тише и с расстановкой, как вдалбливают недоумкам.

— Я... Я по мокрому не хожу, — осознав предложение, пролепетал вмиг взопревший Малышка.

— Ты просишь прописку или не просишь? — уперся в него серым взглядом Гальян.

Малышка кивнул.

— Ты меня понял?

Малышка долго молчал, глядя куда-то мимо участкового, потом посмотрел на протокол, на стеклянную чернильницу, на ждущую работы ручку, на покойно лежащие на столе кулаки Гальяна и мелко согласно затряс головой.

Пацан Малышки сопя строил домики в песочнице. Солнце зажигало в песке мелкие осколочки кварцита, и вокруг пацана вспыхивали искорки.

Папаша Малышка и Костя Коновалов сидели рядом на корточках в тени старого тополя, покуривая, и вели, как казалось со стороны, задушевную дружескую беседу.

— Сколько раз тебя метелили? — затянулся «Памиром» Костя.

— Четыре.

— Не отлипнут они от тебя, — заключил Коновалов. — Что ж ты не линяешь отсюда?

— Куда? — Малышка внимательно следил за «работой» сына.

— Туда, где тебя пропишут.

Малышка понял предложение Коновалова и напрягся: