Митя обращал мое внимание:
— Внимательно прочитайте воспоминания Корнея Чуковского, Тамары Ивановой, Лидии Чуковской, Галины Нейгауз, Зинаиды Нейгауз, Зои Маслениковой — там нет никаких следов Ливановых рядом с опальным поэтом в дни нобелевского шабаша октября — ноября 1958 года. Как нет и следов Асмуса, Сельвинских, Евгения Борисовича Пастернака и прочих и прочих. Только благодаря невероятным усилиям мамы, Ариадны и узкого круга их друзей, а также из-за мощной волны протеста в мире, удалось в 1958 году спасти жизнь и честь Пастернака.
Ольга Ивинская подробно комментировала обстоятельства появления этого письма:
Боря в силу своего миролюбивого характера, конечно, многих из предавших его в нобелевские дни позже простил. Но теперь, когда все проявились, Боря имел полное представление о преданности и истинном лице завсегдатаев Большой дачи и не прощал клеветы на своих настоящих друзей. В сентябре 1959-го Боря пришел ко мне в возбужденном состоянии и сказал, что вчера прогнал с дачи Бориса Ливанова. Тот под мухой стал рассуждать о своих заслугах в нобелевские дни и осуждать вредное влияние на Борю чуждых советским людям авантюристок, которых и тюрьма не исправила. Эти антисоветские лица (это обо мне и Ариадне) дискредитируют и губят талант их друга Пастернака. Подключившееся окружение застолья также укоряло Пастернака в том, что он не слушает советов настоящих друзей, и это приводит к ошибкам в творчестве и доставляет неприятности его ближним, так как недовольство властей больно ударяет по Зинаиде Николаевне и детям. Разогревшись от выпитого, Ливанов стал кричать на жену Погодина: дескать, ее муж бездарь и только артистизм Ливанова приводит публику в театр на бездарные пьесы Погодина. «Такой лжи и мерзости я уже им не прощу», — заключил рассказ Боря. При мне он стал писать резкое письмо-отповедь Ливанову, которое я привела в своей книжке. Тогда же Борис Леонидович написал короткое, но выразительное стихотворение в адрес двуличного окружения Большой дачи «Друзья, родные — милый хлам…».
Митя говорил мне:
— Вполне естественно, что выход в России маминой книги, где приведено письмо к Борису Ливанову, вызвал раздражение у потомка, пытающегося отомстить Пастернаку. Советские пастернаковеды, включая Евгения Борисовича, уже выпустившего десятки предисловий, интервью и книжек о Пастернаке, сделали вид, что не заметили такого низкопробного охаивания поэта. Евгений Борисович не захотел ссориться с именитым Василием Ливановым ради защиты чести «папочки».
Однако истинные почитатели таланта Бориса Пастернака отреагировали достойно на злобные пассажи обиженного артиста Василия Ливанова. Профессор МГУ Александр Берлянт пишет:
Борис Пастернак в воспоминаниях Василия Ливанова как раз выглядит выдуманным. Человек гипертрофированной скромности и подлинного бескорыстия[298] выведен кокетливым и расчетливым. <…> Писатель, отвергший принятую многими советскими литераторами манеру общественного поведения[299], наделен конформистскими чертами; восторженный и влюбчивый человек представлен аморальным бабником, а его известные христианские устремления представлены фарисейством и гордыней[300].
Все это вкупе представляется искусственным, надуманным, заданным. Неловко становится от мстительной тенденциозности, мелочного стремления унизить, развенчать поэта, отметить в нем неприглядное, увидеть его униженным, стоящим на коленях. И было, видимо, в дружбе двух Борисов нечто такое, чего не уразумел мемуарист, посчитавший долгом «отплатить» за отцовы обиды, унизив великого поэта. <.. > Хотя он и не забывает всячески подчеркнуть свою к нему близость. Вот уж поистине гамлетовский комплекс, обернувшийся мелочным фарсом.
<…> Я был студентом, когда разгорелась травля Бориса Пастернака и газетные полосы стали источать грязь и злобу. Хорошо помню заметку «Лягушка в болоте», подписанную старшим машинистом экскаватора. Сегодня в лексику этого, скорее всего, выдуманного экскаваторщика успешно вживается артист Василий Ливанов. Стыдно за него[301].
Митя так прокомментировал сочинение Василия Ливанова, принижающее образ Пастернака:
— Похоже, к Василию по наследству перешла неприглядная черта Бориса Ливанова, о которой говорил Борис Леонидович: ему стыд глаза не ест.
Из рассказа Ивинской:
— После принципиального разрыва с Борисом Ливановым только из-за демаршей Зинаиды Пастернак запиской пригласил Бориса на дачу. Но у того хватило ума больше туда не являться. Ливанов появился только в день похорон Пастернака по настоятельной просьбе Зинаиды. Речи над могилой Пастернака он не произносил, как не сказали слов прощания над могилой отца ни Евгений, ни Леня.
Ирина, рассказывая о дне прощания с Пастернаком 2 июня на Большой даче, пишет:
На стуле сидел Ливанов, вытирал обеими руками слезы и, с неудовольствием косясь на нас (помешали проститься с лучшим другом), бормотал, как мне показалось, на публику: «Борька! Борька! Зачем ты это сделал, Боря? Зачем ты это сделал?»[302]
Над могилой какие-то «несущественные слова», по воспоминаниям Лидии Чуковской, сказал Асмус, и крышку гроба заколотили.
В беседе с Маслениковой (запись в дневнике Зои от 2 ноября 1959 года) об эпизоде с Борисом Ливановым Пастернак сказал: «Я в том резком письме Ливанову задел еще двух моих приятелей — Асмуса и Нейгауза. Асмус — овца, но перед ним я извинился, а до Нейгауза дошло, и я извиняться не стал».
Василий Ливанов обвиняет Ивинскую в злобной клевете на Бориса Ливанова, кляня ее за публикацию письма Пастернака. Артист делает вид, что не знает о дневниках Зои Маслениковой, напечатанных в журнале «Нева» в 1988 году и в ее книге «Портрет Бориса Пастернака». Масленикова приводит в книге текст стихотворения о «милом хламе» с посвящением Пастернака: «Б. Ливанову».
Василий Ливанов забывает о десятке писем, которые Пастернак прислал Ивинской из тбилисской ссылки. В письме от 4 марта 1959 года есть такие слова Пастернака, обращенные к Ольге:
Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас. <…> Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что ты есть на свете. Я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой.
Помня предательство друзей и родни в нобелевские дни, Пастернак не написал из тбилисской ссылки ни одного письма ни Борису Ливанову, ни сыновьям. Поэт отправил из ссылки два десятка писем только к Ольге, она опубликовала их в своей книге. В мае 1960-го уже смертельно больной Пастернак, к которому не допускают Ольгу, пишет ей:
Все, все главное, все, что составляет значение жизни — только в твоих руках. <…> Олюша, радость моя, начни описывать свою жизнь, скупо, художественно законченно, как для издания. Целую тебя без конца, тебя и твоих. <…> Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю или пересылаю тебе!
Василий Ливанов, написавший о том, что Пастернак приходил к его отцу просить прощения и стоял на коленях, видимо, забыл, что и в предсмертные дни мая 1960-го Пастернак не шлет прощальных или примирительных писем Борису Ливанову.
В компании недоброжелателей Ивинской есть различные персонажи, часто неожиданные, но причины нелюбви к Ольге так же разнообразны, как и сама жизнь. Это в том числе целый сонм поклонниц, влюбленных в Бориса Пастернака и считавших Ольгу «женщиной не из их круга и недостойной быть любимой гениальным поэтом».
