Однажды в начале осени 1957 года, когда Боря оставался со мною в Измалкове после какого-то многолюдного вечернего застолья, я очень устала от разговоров и волнений в связи с итальянскими перипетиями издания романа. Тогда, в отчаянной попытке изъять у Фельтринелли рукопись романа, в Италию ринулся сам Сурков, председатель Союза писателей — он особенно ненавидел Пастернака. Как нам стало известно, напор и истерика Суркова ни к чему не привели, а Фельтринелли дал ему прозвище Гиена в Сиропе.

Утром я проснулась позже обычного — всегда, когда Боря ночевал в Измалкове, я поднималась пораньше и варила кофе. После того как Боря умывался холодной водой, мы пили горячий кофе с пряниками или сушками. Боря всегда приносил и угощал этими нехитрыми сладостями наших соседей, трудно живших рядом с Кузьмичом детей из семьи Кузнецовых — трех сестер Ольгу, Евдокию и Анастасию с братом Михаилом. Они остались без поддержки после ареста их отца Федора Кузнецова в период жестокого сталинского раскулачивания. Отца сослали в Сибирь, где он и погиб, мать вскоре умерла. Дом у семьи власти отобрали, оставив утлый сарай, где и ютились в нужде невиновные люди[136].

Мне удалось оформить старшую из сестер, Ольгу, к себе как домработницу, и она хорошо помогала мне, особенно в уходе за животными, которых я спасала от голода и гибели. В то осеннее утро, едва открыв глаза, я увидела Борю уже сидящим у стола с карандашом в руке. Он увлеченно писал. На столе стояла ваза с розами, подаренными кем-то из наших вчерашних гостей. Я накинула халат, подошла к столу, обняла Борю и стала читать: «Цветы ночные утром спят/ <…>. На кресле лифчик и халат».

— Знаешь, — замечаю Боре, — а такое не напечатают.

— Да, пожалуй, не напечатают, — соглашается он. — Да и что скажет княгиня Анна Андреевна? — добавляет он с улыбкой.

Улыбнулась и я, вспомнив реакцию Ахматовой на стихотворение «Ева».

Стихотворением о ночных цветах Боря хотел завершить «Вакханалию».

Это опять проявилась Борина конспирация. Через несколько дней после того утра он с виноватым видом говорит мне:

— Знаешь, Олюша, я поставлю «ночным цветам» дату «август», хорошо? Все же поймут, что оно написано о тебе, но не будем расстраивать Зину.

Хотя я и обиделась, но сказала: поступай, как тебе будет спокойней. Эту дату я оставила и в книге «В плену времени», чтобы не было лишних разговоров о том, что я присваиваю себе стихи, посвященные другим. Если бы я могла поверить, что вам удастся издать в России мою книгу, то, конечно, многое бы в ней уточнила и дополнила[137]. Появление книги стало для меня неожиданным, неслыханным подарком к юбилею[138].

Я благодарю вас и от имени Бориса Леонидовича, поскольку вы помогли исполнить его последний завет — опубликовать мою книгу в России[139]. Советские власти всегда делали вид, что «никто не помнит ничего», но теперь моя книга и в России расскажет многим о реальной жизни одного из гениальных поэтов XX века!

В один из дней начала лета 1958 года над Измалковым стремительно разразилась гроза. Я обычно ждала появления Бори на косогоре у шалмана, наблюдая, как он начнет подниматься к нашему дому, где я снимала дачу с весны. После болезни Бориса Леонидовича в 1957-м я переселилась в избу около шалмана, чтобы путь Бори от Большой дачи ко мне стал короче. Гроза стихла так же неожиданно, как и началась, и я вышла на крыльцо, чтобы поспешить на косогор, но увидела Бориса Леонидовича. Он шел весь промокший, но радостно улыбающийся. Боря принес несколько новых писем, которые к нему стали приходить со всего света после выхода «Доктора Живаго». Мы пили горячий чай, сушили одежду, а потом сели, прижавшись друг к другу, чтобы озябший

Боря быстрее согрелся. Он стал увлеченно читать, переводя с немецкого языка, интересное письмо Ренаты Швейцер из Германии[140].

Еще весной Рената в первом письме к Пастернаку написала, как заворожили ее прочитанные по берлинскому радио главы «Доктора Живаго». Особенно поразила Ренату сцена прощания Лары с умершим Юрием Живаго — глубиной понимания автором романа состояния раненой и тоскующей женской души.

Позже, в апреле 1960-го, на Пасху, Рената приехала из Германии в Переделкино, и Боря привел ее ко мне в избу. Мы втроем пили вино, много смеялись и мечтали о будущих встречах в Германии, откуда Пастернаку приходили многочисленные предложения приехать с лекциями в университеты. Рената рассказала, как после смерти любимого друга, знаменитого немецкого дирижера Фуртвенглера, у нее пропал всякий интерес к жизни. Появление романа и начавшаяся переписка с Пастернаком вернули ей веру в величие и красоту окружающего мира. В том письме из лета 1958 года Рената писала о выразительности писем Бориса Леонидовича на немецком, о родственности идей «Доктора Живаго» жизненному кредо великого Гете. Она говорила, что в «Фаусте» Гете описал собственные переживания.

Боря восхищался письмами Ренаты, восклицая: «Людям нужны не потрясения и перевороты, а любовь, гармония с природой и близкое их душе дело. Эта любовь и прелесть истинной жизни в романе — все от тебя, Олюшка». Еще в мае 1958-го Боря переслал через наших итальянских друзей Ренате в Германию большое письмо, где подробно написал о наших отношениях, о том, что «Ольга <…> и есть Лара моего произведения». Радостное понимание того, что его роман стал «обновляющей грозой» для многих людей в разных уголках мира, потерявших веру в значимость и красоту жизни, отразилось в этом стихотворении.