Пожалуй, Боре ближе была осень. Многие гениальные поэты предпочитали осень. Но объяснял он это в большей мере тем, что осенью мы становились свободнее в ежедневных встречах в Измалкове — все домашние перебирались в Москву. «Природа во всяком своем периоде расцвета или увядания всегда неожиданна и прекрасна, как женщина», — говорил Боря, читая мне новое стихотворение. Например, стихотворение «Весна в лесу» было написано после его поиска короткого пути с Большой дачи ко мне в Измалково. Он шел ко мне ранней весной, когда еще властвовали заморозки. Борин путь вился по извилистой тропинке, проходя через калитку в темном углу сада Большой дачи, среди уже сереющих пятен наполовину растаявшего снега.

Из этих серых снежных бугорков вылезал на божий свет мусор, торчали ветки, упавшие зимой с деревьев, и темнела пожухлая листва. Спустившись в овраг к речке Сетуни, Боря переходил ее по узкому мостику и поднимался вверх некрутым косогором прямо к главному шоссе, ведущему ко мне в Измалково.

В ясные весенние дни, когда воздух был чист и прозрачен, а солнце сильно припекало, Боря шел быстро, сняв шарф и распахнув пальто. На кузьмичевском дворе его ждала встреча с ярким петухом и сонмом кур, клевавших первую зеленеющую травку. Я встречала распахнутого Борю, и после объятий и поцелуев мы часто садились рядом на уже прогретое солнцем деревянное крылечко и, тесно прижавшись, любовались оживавшими под солнечными лучами землей и садом.

Помню, проходило немного времени, и солнце перекатывалось за крышу дома, а нас накрывала тень. Становилось зябко и прохладно, что заставляло нас еще теснее прижиматься друг к другу. Тогда Боря непременно напоминал: «Как мудро говорит народ о ранней весне: наступил марток — надевай сто порток».

Конечно, такие зарисовки попадали в светлые и живые стихи Бори: «Весна в лесу», «Заморозки».

В жаркие дни лета мы с Борей уходили на опушку Баковского леса или в поля, где высились скирды сена, отбрасывавшие широкую тень и источавшие терпкий аромат травы. Боря любил раскинуться на мягком сене, вдыхая его пьянящий запах, и, вытянув руки над головой, выставлял пальцы раскрытых ладоней, ожидая, когда на них сядут кружившие в звенящем воздухе синие стрекозы. Он с восхищением вглядывался в голубизну неба с парящей птицей и медленно плывущими, взбитыми, как густая мыльная пена, облаками. Глядя на вольно разбросанные по полю стога сена, замечал: «Смотри, Олюшка, стога стоят, как облака».

На вечерней прогулке, заметив, как месяц прячется за темным силуэтом стога сена, Боря говорил: «Вот и месяц зарывается в стог, на ночлег устраивается». Удивительная образность его определений искрилась в дорогих мне измалковских стихах, а природа всегда была сестрой его и жизнью.

Об этом волшебном свойстве поэзии Пастернака, неожиданно открывающей тайны на обыденные на первый взгляд причуды природы, говорил мне Паустовский при нашей встрече после смерти Бори. Константин Георгиевич повторял слова, сказанные об английском поэте Шелли: «Он смотрит на природу с такой серьезной и напряженной любовью, что она платит ему взглядом за взгляд. Она говорит ему: „Ты меня знаешь, другие не знают меня <…> от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной“. Все эти слова в полной мере относятся к поэзии Пастернака».

Константин Георгиевич был выдающимся мастером описания яркой русской природы. Его особой чести удостоилась цветаевская Таруса — «колыбель русскости ее поэзии», как это определила Ариадна. Тема природы в произведениях Пастернака не раз возникала в наших беседах с Константином Георгиевичем во время моего недолгого пребывания у Ариадны в Тарусе после смерти Бори.

Осенью, когда начинались заморозки, Боря часто уходил рано утром из нашей измалковской избушки по заиндевелой тропинке, петляющей меж перекопанных картофельных делянок с остатками торчащей ботвы. Мне он позволял идти с ним лишь до мостика Самаринского пруда, где мы встречали появление солнца, пробивавшегося сквозь утреннюю дымку. Лишь в зимние, ясные утра Боря разрешал мне провожать его, переходя через мостик пруда и далее по дороге в Переделкино до поворота на улицу Павленко. «Живу на улице, — говорил Боря, — где у меня никогда не было счастья»[119].

В дни поздней осени, пройдя по хрустящей под ногами тропинке, мы останавливались у мостика, и когда солнце уже начинало пробиваться сквозь туман. Боря, крепко поцеловав меня, ступал на дощатый настил и решительно говорил: «Уже пора, солнце принялось за свою работу, и я должен идти писать, чтобы заработать встречу с тобой». Я ждала, когда он проплывет в белесом тумане по мостику и, взбежав на высокую часть того берега пруда, помашет мне рукой. Иногда мне удавалось даже проследить движение его силуэта направо по дороге, как на картинах импрессионистов.