Конечно, «Зимняя ночь» могла покорить даже дремучего невежду, однако Сталин сам писал стихи[84] и хорошо знал силу воздействия на умы поэтического слова. Как написала Ивинская в своей книге, знаменитые поэты России с 20-х годов постоянно находились под личным контролем Сталина.
Борис Леонидович рассказывал Ольге: «Кремлевский хозяин специально вызвал к себе на беседу Маяковского, Есенина и меня, чтобы поручить нам стать глашатаями советской эпохи». Ивинская говорила:
— После моего ареста в 1949 году, о причинах которого намекнул Пастернаку Фадеев, Боря навсегда отнес кремлевского хозяина к банде негодяев и убийц и никогда более ни одной уважительной строчки в его адрес не написал.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
<…>
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
<…>
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно…
1947
«ОСЕНЬ»
Из рассказа Ольги Ивинской:
«Осень» — одно из моих самых любимых стихотворений. Его первые строфы Борис Леонидович написал в измалковской избушке буквально за месяц до моего сталинского ареста[85]. Уже с осени 1947 года мы с Борей встречались в Переделкине, где снимали на два-три дня избу, и я приезжала к Борису Леонидовичу. С конца августа он оставался один в Переделкине, так как домашние разъезжались — перебирались в Москву: начиналась учеба в школе. Боря с нетерпением ждал этих встреч и говорил, что в такие дни пишется в каком-то лихорадочном ритме, все в ожидании вечера. В первых строках «Осени» тогда звучало:
Мы здесь одни с тобой на даче,
Все разбежались врассыпную.
Я рано в стол работу прячу
И в мыслях нашу ночь рисую.
И другие строки этого стихотворения Боря потом часто повторял во время наших вечеров, когда после смерти Сталина я вернулась из концлагеря. Мне запрещено было жить в Москве до получения постоянной работы. Я поселилась в Измалкове в бревенчатом домике у Полины, недалеко от Большой дачи, как хотел Боря.
Я до весны с тобой останусь
Глядеть в бревенчатые стены.
Мы никого не водим за нос —
Мы будем гибнуть откровенно.
Когда Боря приходил ко мне утром, я часто отворяла двери, одетая в любимый им японский халат с длинным хвостом и кистями. И эта деталь увековечена в стихотворении «Осень». Потом случился такой эпизод с этим стихотворением. Когда Боря подготовил окончательный вариант рукописи романа с подборкой стихов Юрия Живаго и предал мне для оформления, я удивилась, не обнаружив в «Осени» строк о «нас одних на даче» и «мы будем гибнуть откровенно». На мой удивленный вопрос «Ты же сам мне постоянно повторяешь эти строки? Они ведь тебе нравятся!» Боря говорит:
— Да, но надо чем-то жертвовать для конспирации.
С улыбкой ему замечаю:
— Но остались еще более компрометирующие строки: «Ты так же сбрасываешь платье».
Боря с серьезным видом и недоумением отвечает:
— Ну, знаешь, Олюша, это свыше моих сил. Да и Юра категорически возражал.
Мы счастливо рассмеялись. Как мне рассказывали, «Осень» любят читать на встречах памяти Пастернака такие почитатели его поэзии, как Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко[86].
Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде
<…>
Мы здесь одни с тобой на даче,
Все разбежались врассыпную.
Я рано в стол работу прячу
И в мыслях нашу ночь рисую.
Я до весны с тобой останусь
Глядеть в бревенчатые стены.
Мы никого не водим за нос,
Мы будем гибнуть откровенно.
<…>
Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью…
1949
«ОБЪЯСНЕНИЕ»
Ольга Ивинская пишет в своей книге:
«Раздался вечерний звонок Пастернака. Соседка с нижнего этажа[87] позвала меня к телефону.
— Я должен <…> сказать: первое <…> мы должны перейти на „ты“, а второе — я люблю тебя, <…> и сейчас в этом вся моя жизнь».
Это был период долгих объяснений и вечерних блужданий Пастернака и Ольги по московским улицам и переулкам. Пастернак говорил, а Ольга как завороженная слушала его слова о любви. Он рассказывал, что они уже давно не живут с Зиной как муж и жена. Поэт говорил: «Моя любовь к тебе вернула меня в поэзию и дала силы по-новому писать роман, который станет главным итогом всей моей жизни».
Ольга Всеволодовна вспоминала:
— Его слова слушала как во сне. Я даже иногда удивленно оборачивалась — посмотреть, кому это говорит слова любви идущий рядом со мной любимый с юности поэт. Пришла домой растерянной и околдованной.
Из книги Ивинской:
С беспощадностью к самой себе написала письмо-исповедь о своей жизни. О двух уже ушедших в мир иной мужьях, о маме, проведшей три года в лагерях, о моих детях и трудной, безрадостной жизни. И вот судите сами, писала я в том письме, что я могу ответить на ваше «люблю», на самое большое счастье в моей жизни.
Прочитав мою исповедь, Борис Леонидович поздно вечером вызвал меня к телефону, голос его был очень взволнован:
— Олюша, я люблю тебя. Эта тетрадка всегда со мною будет, но ты мне ее должна сохранить, поскольку я не могу оставлять тетрадку дома, ее могут там найти.
Эту тетрадку у меня отняли органы при аресте.
В один из дней на Потаповском восьмилетняя Ирочка с детской непосредственностью прочитала Борису Леонидовичу его стихотворение:
Вы заняты вашим балансом,
Трагедией ВСНХ,
Вы, певший летучим голландцем
Над трапом любого стиха…
Боря смахнул слезу и поцеловал Иринку:
— Какие у нее удивительные глаза! Ирочка, посмотри на меня! Ты так и просишься ко мне в роман!
Внешний облик Катеньки, дочки Лары из романа «Доктор Живаго», — это внешность моей Иринки: «В комнату вошла девочка лет восьми с двумя мелкозаплетенными косичками. Узко разрезанные, уголками врозь поставленные глаза придавали ей шаловливый и несколько лукавый вид. Когда она смеялась, она их приподнимала».
К Иринке Борис Леонидович был особенно привязан[88], приходил, чтобы с ней идти на прогулку, покупал подарки, делал подарки и моему маленькому сыну Мите.
