Вот и памятник. Злата остановилась перед установленной на невысоком пьедестале статуей. Дженни-Комета была здесь такой, какой впервые увидела планету своих родителей. Дочь стала старше старше матери вдвое, а изображенная здесь задорная девчонка в залатанной кожаной куртке, мини-юбке, ажурных чулках, разорванных на коленках и драных пластиковых кедах, была моложе Златы раз в шесть. Такой была Санзи, Александра, в 2132 году на 120Саванне. Санзи могла бы быть ее дочкой. Но у Златы не было детей, хотя ее детьми могли бы считаться десятки тысяч людей, от которых отвела смерть межзвездная лучевая канонерка "Орка", которых защищала и спасала служба ПН.

Снег почти перестал, и казалось, что дерзкая бронзовая девчонка на постаменте назло снегу и холоду засунула руки в карманы своей куртки. Тусклый свет едва озарял две фигуры, стоящие напротив друг друга под падающими снежинками.

Два памятника. Злата уже лет пятьдесят была живым символом. Один из молодых журналистов, с явными поэтическими наклонностями, как-то написал, что смерть – не старуха с косой в руках, безносый скелет, а немолодая рыжеволосая женщина в боевом скафандре с лучевым карабином Рагозина. Это удачное сравнение стоило Злате еще одной седой пряди надо лбом, и было первым из толчков, приведших ее сюда.

Злата не жалела, что у нее не было детей. Значительно труднее было бы вынести разрыв с другим, новым миром, если бы представителями этого мира являлись родные ей люди. А новый мир разрывал все связи решительно и неотвратимо. Он не отталкивал координатора службы ПН, ставшую его неотъемлемой частью, но Злата чувствовала, что она становится частью этого мира, отдельной от него, вещью в себе.

Она еще могла бы принять превращение в старуху физически, дряхлость и бессилие, как у Вандочки и ее ветхой подружки. В конце концов, через очередной десяток лет это неминуемо, хотя ей до боли не хочется лишаться наслаждения жить в полную силу, не задумываясь о том, как это отразится на здоровье.

Но ей не давала покоя мысль, что вся эта жизнь в полную силу, все сто двенадцать лет боев, хитрых шахматных ходов, напряженного противостояния на чашах весов, стрелка которых при любых колебаниях смахивала тысячи человеческих жизней, не имела смысла.

Девятнадцатилетняя Злата, рванувшаяся в космос с непреклонным стремлением сделать его мирным и счастливым, не представляла, что семидесятивосьмилетняя Злата отправит двух мальчишек – изобретателей страшного оружия убирать то, что осталось от врагов, испытавших это оружие на себе, что стотридцатилетняя Злата придет сюда, в город своего детства, сжимая в кармане черное яйцо нуль-гранаты.

Она вынула гранату из кармана кожаного плаща и подкинула ее на ладони. Встряхнула головой, убирая с глаз тяжелую челку. С челки сорвались пышные хлопья снега, облепившего Злату за то время, пока она стояла неподвижно.

От девятнадцатилетней Златы ее отделял целый век. Век и еще двенадцать лет. И за этот век ничего не изменилось во Вселенной. Все так же смерть оставалась смертью, враг – врагом, и только сама Злата изменилась неузнаваемо.

Стотридцатилетняя Злата видела, что служба ПН – Переписи Населения уже давно стала самодостаточной, и весь остальной мир живет помимо их усилий, что враг не исчезает, а самосовершенствуется благодаря их совершенству, что все это замкнулось в бессмысленный круг. Она понимала, что это не конец, что люди все так же живут, любят, растят детей, а значит – мир продолжается. Но она выпала из этого мира и не видела смысла в дальнейшем барахтанье. Она не хотела быть старухой физически, но еще больше боялась настигавшей ее духовной старости, бессмысленности доживания. Она сейчас завидовала матери, ушедшей из этого мира внезапно, на бегу, не дожившей до такого.

Злата выдернула кольцо и нажала алую кнопку. Теперь у нее было четыре секунды. Она положила сверкающее колечко на угол постамента и отошла на полдюжины шагов, в последний раз оглядывая небо, заснеженные крыши, фонари и сугробы.

Яркая вспышка озарила бронзовую фигурку Дженни-кометы. В этом отсвете, казалось, ее улыбка превратилась из дерзкой в грустную. Послышался легкий хлопок устремившегося в пятиметровый кратер воздуха. Потом еще один. И еще. Вспышки постоянно меняли выражение лица бронзовой Дженни, и казалось, что она то плачет, то смеется, то грустит. В небе переливался новогодний фейерверк, отмечающий конец последнего дня века.

Снежную равнину пересекали следы зверей, с трех сторон горизонт ощетинился зубцами туманно синего леса, а с четвертой стороны садилось солнце цвета топленого молока с кровью.

Морозный воздух тоненько звенел, снег скрипел и повизгивал под лыжами, и кроме этих звуков, ничего не нарушало тишины, покрывавшей равнину таким же чистым и уютным одеялом, как и глубокий искристый снег. Так же, как и тишина, белизна снега нарушалась двумя точками: на полпути от заката к лесу стояло одинокое дерево, к которому приближалась маленькая фигурка лыжницы. Вот две точки совместились, и девушка стала под деревом, запрокинув голову к ветвям, бережно удерживающим на весу осыпавший их снег. Она подпрыгнула к нижней ветке, ударила по ней рукой, обрушив на себя мерцающий снежный поток, и засмеялась.

Сверкающая морозная пыль медленно оседала, усеивая переливчатыми блестками пышные светло-шоколадные волосы девушки, которая улыбаясь, вспоминала сегодняшний день – такой длинный и такой хороший.

По традиции, сегодня, в первый день года, все внуки и внучки дедушки Питера и бабушки Ягуарунди приходили к ним в гости. Старшие везли на санках младших, и просторный теплый дом наполнялся детским смехом и говором. Оля была среди них единственной совершеннолетней – тринадцать ей исполнилось еще в начале весны кончившегося вчера года. Тогда она еще сомневалась – стоит ли взрослой девушке принимать участие в детском празднике. Смешно! Ведь это был праздник дедушки с бабушкой, и кто, кроме Оленьки, лучше всего поможет сделать его ярким и запоминающимся для малышей.

Сегодня с утра она успела переделать столько дел, что хватило бы на весь год. Бедного дедушку хозяйственная суета перепугала до такой степени, что он закрылся в своей мастерской, пиратским голосом приказав беспокоить его только в том случае, если в результате этой неразберихи "старое корыто" – как он назвал дом – начнет тонуть. Но его тут же извлекли оттуда, заявив, что дом действительно, скоро утонет в сугробах, и отправили чистить от снега парадную дорожку и заливать каток у пристройки. Дедушка тем же пиратским тоном ответил, что старого шкипера Пита Сырцова никогда не пугали волны – морские ли, снежные, электромагнитные или подпространственные. Натянув свой любимый красно-белый свитер и шапку с помпоном, которую связала сама Оленька в прошлом году, он отправился на улицу, свирепо мурлыкая под нос старинную песенку "Дженни-комета" и посасывая очень разбойничью трубку. Трубку эту ни он, ни кто-нибудь другой не курил, потому что в свое время, когда насмотревшись телесериалов о межзвездном пирате Билли-Идеалисте, Питер сделал эту трубку, он по незнанию не оставил отверстия в чубуке.

Стоя на полузанесенном крыльце, дедушка встречал первых гостей, помахивая в воздухе шапкой и церемонно раскланиваясь перед самыми младшими, удивленно-осоловело взирающими на него с санок, напоминая в своих шубках маленьких пушистых совят. Дедушка подкидывал их в воздух, и опуская на землю, подталкивал к крыльцу. Старших он валял в снегу и гонял по дорожке с зверским выражением на лице. Девчонки визжали, ребята смеялись, но в конце концов все спасались на крыльце, и в клубах морозного пара попадали в объятия бабушки.

Ольга носилась по всем комнатам, но больше всего времени проводила на кухне. Конечно, хозяйкой и волшебницей здесь была бабушка, но Оленьке предоставлялась почетная роль запечного тролля-поваренка. Тем более, что на кухне действительно была печь. Настоящая, с огнем, заслонкой, вьюшкой, трубой и дымом. Топилась она специально выведенным древесным стоеросом, который за ночь отрастал ровно настолько, чтобы можно было топить печь весь день. Совсем маленькой Оля боялась, что если дедушка не срежет стоерос вовремя, тот разрастется, оплетет весь дом, весь лес, всю землю. Но стоерос, если его не обрубать хотя бы два дня, переставал накапливать массу и впадал в свою, растительную спячку. За время спячки его древесина пропитывалась смолой, и потом отчаянно трещала в печке.