Дорогой Нина и Мара договорились начать объяснение «выдержанно», показать свое «холодное презрение». Но Мара сорвалась с первых же слов.
— Падай в обморок! — закричала она. — Никакого Сергея нет! Никто не умирал. Мы все точно проверили. Молчишь.
— Зачем ты нам врала?
— Мы, дуры, тебе верили, а ты над нами насмехалась.
Они ожидали, что Варя начнет оправдываться или станет упорно молчать, как раньше с ней бывало, или заплачет, а затем чистосердечно во всем признается. Но такого… Варя, виновница, уличенная во лжи, тихо со злостью проговорила:
— Убирайтесь! Ничего вы не понимаете. Пошли вон! Ну…
И только спустя много лет Нина поняла, как они с Марой были жестоки к маленькой некрасивой машинистке.
Глава восемнадцатая
Нина не сразу обратила внимание на новенькую в их группе. Рассмотрела, когда Платон вызвал новенькую к доске. Невысокая, в очках, видимо, близорукая. У нее оказался низкий и густой голос, и этим голосом, все перевирая, но ни капли не смущаясь, она пыталась доказать теорему. Платон поминутно сухо покашливал — первый признак раздражения.
— Да-с, девица, знания у вас не блестящие. Корольков, включите Антохину в бригаду посильнее, ну хотя бы к Лозовской.
В перемену новенькая подошла к столу, за которым сидела Нинина бригада, и, сильно встряхивая каждому руку, повторяла:
— Кира Антохина, Кира Антохина… — И зачем-то дотрагивалась до очков.
— Вы мне поможете, ребята, я немного по алгебре приотстала, — просто сказала Кира.
— И по геометрии, — ввернула Мара.
Позже Нина раздумывала над тем, как бы все сложилось, если бы не случайность — в этот день она потеряла талоны на сахар. Помчалась в школу — может, там выронила.
В пустом классе сидела Антохина и деловито жевала черствую булку.
— Я так и подумала, что ты потеряла, — проговорила она, протягивая Нине талоны, — уж хотела к тебе идти, да не знаю, где ты живешь.
— Вот спасибо, — обрадовалась Нина, — знаешь, меня бы Африкан за них заел.
— А кто такой Африкан?
— Тут один. Почему ты домой не идешь? Пойдем вместе.
Кира, как что-то обычное, пояснила: дома у нее нет, а значит, и идти некуда. Нет, никто ее не выгонял. Просто она далеко живет, на маленькой железнодорожной станции. Приехала в город, чтобы закончить школу второй ступени и поступить в вуз. Надо снять комнату или койку. Вот поест и пойдет искать. Нина пришла в восторг от Кириной самостоятельности: нет жилья и не унывает. Решение пришло мгновенно. Нечего ходить куда-то искать комнату. Кира пойдет к ним. Основное — уговорить отчима. Мама, конечно, согласится, мама у них сама доброта. Кира убедится. У них так пусто без Кати. «Катю никто не заменит, — подумала Нина, — но будет вместо Вари новая подруга».
Мама, как и ожидала Нина, встретила Киру очень приветливо: «Отдельной комнаты у нас нет, если Кира согласна поселиться в вашей комнате, пусть живет. Только сначала надо поговорить с Африканом Павловичем». К удивлению сестер, отчим охотно согласился.
— Пущай живет, места всем хватит.
Его манера нарочно коверкать слова, считая это духом времени, обычно возмущала Нину. На этот раз она промолчала.
— Бывает же он добрый, — с раскаянием сказала Натка.
Почему-то Кира больше сошлась с Наткой. Кира, оказалось, любила душещипательные романсы и распевала их с Наткой. Но свободного времени у нее становилось все меньше — она постоянно заседала, то в ячейке, то в учкоме, даже в педсовете.
Раз Шарков (его избрали старостой группы, а Королькова — председателем учкома) сказал Кире:
— Антохина, ты не сильно-то загибай. Долг комсомольца-общественника — не отставать в учебе. По алгебре до сих пор хромаешь.
— Ты принципиальный товарищ, — Кира тряхнула Шаркову руку. — Спасибо. Учту твое замечание. — И вышла из класса.
На скуластом некрасивом и умном лице Шаркова мелькнула ироническая усмешка.
Они были вдвоем в классе: Шарков что-то чертил, Нина подбирала Лене задачи.
— Как ты с ней дружишь? Вот что меня удивляет, — сказал Шарков. — Она у тебя сдула сочинение?
— Мы все сдуваем, — улыбнулась Нина, — даже Корольков. Только он это делает втихаря. Впрочем, он не сдувает, а принимает помощь от товарища.
— Я читал твое сочинение. Здорово ты про Базарова написала. — И без всякого перехода: — Почему ты в комсомол не вступаешь?
— Почему? А меня примут?
— Конечно. Ты хороший товарищ. Я знаю, что ты еще с осени уроки даешь. Поговори с Антохиной, она же у нас секретарь ячейки. Уж кого-кого, а тебя она знает.
В тот же вечер Нина завела с Кирой разговор о комсомоле. В их комнате, как когда-то в детской, три кровати, обшарпанный письменный стол, громоздкий гардероб и «остатки прежней роскоши» — два ковра. Вероятно, ковры не сохранились бы, но уж очень их моль побила, и покупателей на них не нашлось. В комнате тепло: Африкан, никому не доверяя — «только дрова переводите», — топил печи сам.
В печной трубе подвывал ветер, к вечеру задурила метель, кидалась в окна снегом, пыталась сорвать ставни с крючков; ставни скрипуче жаловались. Нина забралась с ногами на кровать и занялась штопкой чулок. Хорошо сидеть в такие вечера дома, в тепле и вести задушевные разговоры.
Кира сидела на своей кровати, теребила струны гитары, что-то вполголоса напевая. Поймав Нинин взгляд, Кира спросила:
— У тебя, что, голова болит?
— Кира, скажи мне… Только правду. Меня в комсомол примут?
Кира сжала струны в горсть и сразу же все выпустила. Струны вразброд тренькнули. И это треньканье почему-то насторожило Нину.
— Как тебе объяснить…
— Объясни, я ведь не слабонервная барышня, — проговорила Нина, пытаясь не выдать своего беспокойства.
— А это как сказать. Вот ты уже и обижаешься!
— Что мне обижаться! Ты-то ведь не слабонервная, — сказала и с тоской подумала: «Не то. Не так мы разговариваем».
Кира поджала губы. Кажется, и она обиделась. Отложила гитару, и снова струны тренькнули, но на этот раз еле слышно.
— Если хочешь, скажу тебе с комсомольской прямотой, — голос Киры прозвучал привычно уверенно, так она говорила, когда выступала на школьных собраниях, зная, что ее слушают.
— Ну, чего ты тянешь? Говори!
— Скажу. Ты — неустойчивый элемент.
— Докажи!
— Докажу. Во-первых, любишь упадочные стишки…
— Какие стишки?
— А Есенин? «…Под низким траурным забором лежать придется так же мне…» Что, скажешь, не переписывала стишков… В общем, про всякую чертовщину.
— А ты подглядывала?
Упрек не подействовал на Киру.
— Ты сама их везде разбрасываешь, — в ее тоне ни на капельку не убавилось самоуверенности.
— Ну и что ж, что разбрасываю. Ты письма свои тоже разбрасываешь, но ведь я же их не читаю. Ладно, что же еще, кроме Есенина? Что во-вторых?
— Ты всегда всех высмеиваешь. У тебя презрительное отношение к простым людям.
— Это к кому же?
— Скажешь, ты не высмеиваешь Королькова?
— Но разве ты не понимаешь, какой он? Подлиза. Каждого подсидеть хочет. Вечно во все длинный нос сует…
— Вот видишь! Видишь, как ты свысока оцениваешь товарища!
Неизвестно, чем закончился бы этот разговор, если бы не пришли Натка с Юлей. Подружки потащили Киру в столовую разучивать новую песню.
Нина поспешно улеглась в постель, накрылась одеялом с головой. «От себя говорит Кира! Или все в ячейке считают ее такой? Презрительное отношение! Тоже придумала. Что сказать Шаркову? Ну, сказала бы, что я плохая общественница. Справедливо? Справедливо. Хотя, когда мне в школе оставаться? Ей-то что — придет домой, а я ей обед приготовила. Жаль, что я про это не сказала. Нет, некрасиво обедом попрекать… Пойти и рассказать бабушке? Бабушке теперь не до них. У Коли сынишка, и Коля к ним не приходит. Говорит, что некогда. А еще и потому не приходит, что не любит Африкана…»
Вошла Натка, окликнула Нину, но она притворилась спящей.
К Нининому удивлению, Кира утром заговорила с ней как ни в чем не бывало. Нина отвечала сдержанно. По дороге в школу Кира участливо сказала:
