РУ-У-УУУТ!

Она сразу меня раскусила. Да, я слюнявый старый развратник, я действительно хочу с ней спать. Моя Рут… Как она старается не сорваться в ответ на мои выпады, только смотрит с загадочной непроницаемой улыбкой и молчит, упорно молчит, моя воительница. Как же я люблю эти ее порывы откровенности, почти назойливой, когда она обнажает всю себя (зря я упомянул это слово: обнажает… ох, зря), всю душу. Я люблю ее, вот какая история, несмотря на это невыносимое упрямство, несмотря на все дикие выходки этой засранки… засраночки.

«Рут».

«Что?»

«Я говорил сейчас о тебе».

«И что?»

«Очень все хорошее и даже трогательное».

«И теперь хочешь, чтобы я по этому поводу бесилась от радости?»

«Я же не сумасшедший».

«Это точно, ни капельки не сумасшедший».

«Позволь мне поцеловать твои ноги».

«А вот этого не надо».

«Только ноги».

«Валяй. Целуй, если хочешь, они здорово у меня болят».

Самый прикол в том, что больше ни одной машины. Я давно уже здесь торчу, но после того красного фургона — фиг, ни легковушек, ни грузовиков. А я-то, увидев это поганое шоссе, чуть не умерла от счастья, изо всех сил рванула вниз по склону, думала, вот оно, спасение, сейчас же что-нибудь поймаю. Силы, видно, были самые последние, и теперь у меня подкашиваются коленки. Ладно, можно и посидеть, рано я обрадовалась. Смотрю на сизое дорожное полотно. Оно нестерпимо блестит и словно бы течет, словно бы меня гипнотизирует. Зыбкие струи жара над расплавленным гудроном пересекаются, кружатся, и голова моя кружится, наливается тяжестью… все… сплю-ю-ю.

…Вдруг просыпаюсь — оттого, что мне кажется, будто кто-то на меня смотрит, так, наверное, смотрят привидения. Но на дороге — ни единой души или машины, никаких признаков жизни. Нет, нельзя ему поддаваться, если распсихуюсь, будет еще противней, еще больнее… а голова просто сейчас лопнет, это от напряжения, оттого что стараюсь отогнать эту одурь, эту мутную пелену перед глазами. Прищуриваюсь и пытаюсь сообразить, куда она ведет, дорога. Но не могу определить, где запад, а где восток. Солнце садится на западе, однако пока оно никуда не собирается, вон как шпарит, печет мою несчастную голову… Да… А где же трусы? Ч-черт, не сразу понимаю, что ноги мои бредут вдоль шоссе, а глаза ищут эти проклятые трусы. Очень может быть, что я обронила их раньше, еще до того, как заснула. Господи, я должна их найти, роюсь в пластиковых пакетах, валяющихся на обочине. Может, эти пакеты связать и сварганить нечто вроде подгузника? Нет, ничего не получается, концы не связываются, расползаются в руках, тянутся, как разжеванная жвачка. Я в полной прострации, боже, это какой-то кошмарный сон: будто сидишь на толчке, а стены туалета вдруг исчезают. Даже не знаю, заметно ли вообще, что я без трусов. Плотнее прижимаю к паху край посудного полотенца, смотрю, не просвечивают ли волосы, оно ведь тоненькое. Хороша, ничего не скажешь! Я и не говорю… я уже ни о чем не могу думать, просто мечусь то туда, то сюда вдоль дороги, тупо продолжая высматривать машины — ни черта. Высматривать — сильно сказано, я так психую, что почти ничего не вижу. Та-а-ак, вроде едут, сразу две. В одной семейство с детишками, мама — за рулем. Она машет мне, я ей, она подъезжает, продолжая мне махать, хочу подойти, но вместо этого прищуриваюсь: вдруг мне просто показалось… что она готова меня забрать. Вторая катит — «вольво», на этот раз становлюсь посреди дороги. Улыбка — мах рукой — снова улыбка, и результат: «вольво» притормаживает. О-о, мужчина. Осторожненько подъезжает, смотрит, останавливается, снова смотрит. Шатен с короткой стрижкой, усы, темные очки фирмы «Рей-бан». Я бросаюсь к окну: «ПОМОГИТЕ! СПАСИТЕ! Помогите мне…» Проклятые книги все уже истрепались, рассыпаются, пальцы болят, натерла. Раздается скрежет: «вольво» отваливает, клочки страниц от резкого колебания воздуха взвиваются и летят на середину дорожного полотна. Видок у меня, однако… как у чокнутой, сбежавшей из психушки. Почему как? Я и есть чокнутая, кто бы сомневался… Нет, никто не захочет такое чучело везти.

Мысли путаются… никак не могу сообразить, с какой стороны лучше встать, где больше шансов кого-нибудь заловить. Картинка прямо из журнальчика Робби: голожопая красотка ловит попутку. Но никто на нее не клюет, хоть плачь. Стою как приклеенная у обочины, вся такая скромная и смирная, но они мимо и мимо — и легковые, и грузовые… Стараюсь держаться с достоинством: легкая скорбь, никаких жестов отчаянья, иначе опять спугну. Стыдливо помахиваю очередной машинке. Надо же… гудит, сбрасывает скорость, фары почему-то включенные. О господи… это же папа! Это его голова торчит из окошка, это он счастливо улыбается, скаля ровные желтоватые зубы. Резко свернув, подъезжает. Мне кажется, что я брежу, нет, не может быть. Даже страшно. А рядом с папой Билл-Билл, который во всю глотку орет:

— Рут! Рут!

Папа, вклинившись между его воплями, тоже кричит:

— Ох, Рути… Господи Иисусе, это ты?! Ты же вся обгорела. Живо залезай! Живо!

Но я не двигаюсь с места. Мне сейчас гораздо нужнее другое…

— Хочу пить!

— Конечно, детка, ну давай, прыг-скок.

Голос у него странно высокий и вибрирует, он зазывно трясет бутылкой:

— Ну же, дорогая, я жду.

— Пи-и-ть, — жалобно ною я, в этот момент я ничего не вижу, кроме бутылки.

Тут папа вылезает, он без рубашки. Он медлит… мы оба чувствуем себя неловко. Билл-Билл нервно хихикает… ха-ха-ха: вроде как, будет вам, вы никогда раньше так не ссорились. Для разрядки вспоминаем прикольные шуточки Синатры, типа: «Каждая поющая блядь хочет выбрать мой путь».[64]

— На, Рути, попей, только маленькими глоточками. — Поддерживая донышко, папа подносит бутылку к моему рту.

— Маленькими. — Оба тщательно следят, чтобы я не захлебнулась.

Взрослой Рут больше не существует. Я для них сейчас просто маленькая девчушка, которая разгуливает в жутких лохмотьях по шоссе, жалкая, и беспомощная, и вся в слезах. Ну да, все верно, я действительно беспомощный младенец, я так их ждала, мне так нужно их сочувствие, их защита… Папа робко подходит ближе.

— Хватит, мы не можем торчать тут целый день. — Хочет забрать у меня бутылку, но я тяну ее назад.

— Пап, он ударил меня, сбил с ног.

— Да что ты? Даже так? Это он зря, перестарался. А кстати, где он?

— Пап, ты не слушаешь меня.

— Почему же, мы слушаем тебя очень внимательно, правда, Билл-Билл?

— Конечно, — отвечает Билл-Билл, — конечно, а для чего же мы тут, уладим все в лучшем виде, не бойсь.

Чпок! Бутылка падает и, грохнувшись о гравий, отлетает на середину дороги. Я, шатаясь и прихрамывая, устремляюсь к ней.

— Слева, Билл, заходи слева!

Они обступают меня с обеих сторон.

— Брать будем под коленки, так, чтобы ноги на весу.

Я сажусь прямо на дорогу, опускаю голову и вся сжимаюсь.

— Пап, я не хочу идти в полицию.

— Вот и умница, ты всегда верила, что в людях больше хорошего. Билл думает, что в последнее время ты много чего поняла, правда, Билл?

— Правда. Мы действительно так думаем.

— Пап, он сбил меня с ног.

— Я слышал, слышал… но ты же говоришь, что в полицию идти не хочешь…

О-охх, я больше не могу, в полном ауте, мне все равно, что я, где я, жива ли я… пле-вать.

— Ладно, поезжайте, прямо на меня.

— Что?

— Садитесь в машину и вперед — давите меня.

Я прячу голову в колени и слышу, как они вполголоса что-то обсуждают, потом слышу щелчок зажигалки, шелест шин, скрежет тормозов. Потом хлопает дверца, топот, хруст гравия.

— У детки поехала крыша, — испуганно кричит папа, — срочно в больницу, к психиатру!

Огромная ладонь нежно обхватывает мой затылок, потом его пальцы стискивают виски. Самая ласковая, самая родная рука, как крепко, как плотно она меня держит, и теперь совсем близко его голова, самая глупая на свете… Бедный папа растерян, не знает, что делать. Щуримся от солнца, молчим, говорят только глаза. Его, немного мрачные, мои, торопливо пытающиеся внушить: «Ты же знаешь, что я не сумасшедшая, папочка. Я просто испугалась».