Гм-м-м-м, жена. Не могу представить Рут в фартуке или затевающей семейную склоку. Попутчицей в моих бесконечных разъездах — да, спутницей жизни, если угодно, перед ней я готов распахнуть последние заслоны, скрывающие мою душу, — бери, владей.

Я тянусь в темноте к ее лицу. Оно мокрое — от слез?

— Ты плакала?

Не отвечает.

— Тебе нехорошо?

— Нет.

— Ты чем-то расстроена?

— Это просто эмоции.

— Плохие?

— Нет. То есть и да, и нет.

— А я пытался представить, какой ты будешь в будущем, в нашем.

— Напрасно.

— Я люблю тебя.

— Ой, не надо, не надо… все портить.

— А ты меня любишь?

— Ну, ты даешь… Тебе обязательно нужно об этом спрашивать?

— Да. Обязательно.

— А я не буду ничего отвечать, это глупо.

Она фыркает, начинает хихикать, снова фыркает и, отведя от лица мою ладонь, стискивает между ног, накрыв ею треугольничек волос.

— У-уф.

— Что такое?

— Ничего. Просто я думаю. Что же мне теперь делать? По крайней мере, идея Просветления как-то помогала выбраться из грязи, из этой гнуси, которая меня окружает.

Я нащупываю ее руку, она влажная и твердая от напряжения.

— Ты не хочешь, чтобы я снял с окон одеяла?

— У-уф. Нет, это будет уже слишком.

Она снова начинает хихикать.

— Я такая везучая, что он тоже окажется туфтой.

— Кто?

— Мой очередной истинно мудрый индийский наставник, который по новой начнет мне что-нибудь внушать.

Она опять фыркает и отнимает у меня свою руку.

— Ну, а какие цели ты ставила перед собой до поездки в Индию?

— Хи-хи-хи, не помню уже.

— Не ври.

— Ох, — она вздыхает, — работать, — еще один вздох, — окончить университет, — вздох. — Наняться в контору, в престижную. В выходные заниматься спортом с Тимом.

— И чем тебя это не устраивало?

— Это же все только ради денег, а деньги — ерунда.

— А до поездки ты тоже так думала?

— До поездки я особо об этом не задумывалась.

Проснулся я весь в поту, на меня были навалены и простынка, и обе подушки. Рут рядом не было, я снова слегка задремал, и вдруг до меня дошло: я один, совсем один в этом домишке. Весь покрытый испариной, я в ужасе вскочил. Одеяла так и висели на окнах, творя кромешную черноту, я не представлял, который теперь час, и даже — который ДЕНЬ. И вот я уже бреду по полу, пытаясь нащупать пальцами ног свои вещи — безрезультатно, ни ботинок, ни джинсов, и пришлось мне снова натянуть эту идиотскую юбчонку и топик. Открываю дверь — о-о… как приятно глотнуть свежего (относительно) воздуха. Смотрю — Рут в довольно оригинальном облачении: рубашка, а вокруг бедер обмотаны посудные полотенца. Перед ней стопка книг в бумажных обложках, со стопки свисает простыня, которую она свирепо кромсает ножом. Сделает несколько надрезов, потом разрывает их, получаются узкие полоски. Я подхожу к раковине, а там — ну и пакость! — примостился на дне огромный серый паук, размером с ладонь. Тельце у него довольно тщедушное, но тоненькие ножки, которые поддерживают его на весу, пропорциями больше напоминают ходули. Сидит, гаденыш, покачивается, сучит ножками. Хорошо бы его прихлопнуть, но не рукой же, бр-р. Хватаю швабру и подсовываю конец палки под раздутое брюхо, надеясь, что паук переместится на нее. Надо же, действительно заполз, тоненькие ножки, нащупав точку опоры, замерли. Осторожно поднимаю швабру вверх и разворачиваю оседланный пауком конец в сторону двери, но только я опустил палку параллельно полу, как этот гаденыш встрепенулся и пополз назад, к моей руке. Я стал энергично размахивать концом швабры — сейчас отцепится, упадет, но не тут-то было. Проклятая тварь — тьфу ты! — еще резвее помчалась к моей руке. И тут я не выдержал, шмякнул палкой об пол, из паука что-то брызнуло…

Подошла Рут, стала смотреть, как тоненькие ножки, заплетаясь, пытаются утащить покалеченное тельце прочь. Сочувствующе что-то ему пошептав, добила.

— Его надо на бумажку. — Рут подсовывает под паука две книжонки и стряхивает его за дверь. Я смотрю, как он падает… какой он стал маленький и весь покореженный.

Лезу в холодильник за минералкой и отпиваю огромный глоток. Рут с еще большим остервенением кромсает за моей спиной простыню. Спрашиваю ее, что это она делает. На вопрос не отвечает, а говорит сама себе:

— Теперь точно все.

Я смотрю на нее как на сумасшедшую, но лучше ничего не комментировать. Спрашивается, что же мне делать… Иду к дивану, присаживаюсь. Смотрю на руки Рут, скатывающие накромсанные полосы в плотные валики, как бинты. Замечаю, что волосы у нее влажные — значит, поднялась гораздо раньше и уже успела принять душ. Скажи спасибо, что она еще не сбежала. И это уже не было бы как гром среди ясного неба, среди синего-синего неба, которое ничуть не потускнело со дня моего приезда. Я смотрю на него, пытаясь там найти ответы на свои вопросы. Я не могу сказать: «Только не уходи» поэтому я говорю:

— Нет, не все… ничего еще не кончено.

Она вздыхает, продолжая скатывать свои бинты, и каждое ее движение словно вытягивает из меня душу и силы. Эти ее глаза, и ритмично шевелящиеся пальцы, и опущенные уголки губ, все это заставляет меня вспомнить про паука. Она тоже паук, в том смысле, что я не могу, черт возьми, справиться с этой напастью: каждый жест, каждая черточка накрепко в меня вцепились, как паучьи ножки. Она трясет головой, вся — в себе, вся — в чем-то своем.

— Нет, ты послушай… с этим — со ВСЕМ — покончено, и мне так стыдно. Как же я тебя измучила… своим придуриваньем и разными фокусами.

— Но мне все это нравилось, нам нужно быть вместе.

— Вместе… НЕТ… ради Христа…

Улыбаюсь безнадежной жалкой улыбкой — не могу удержаться, и Рут наверняка чувствует это отчаянье, проступившее на моем лбу каплями пота. Ее раскаянье (напоминаю я себе) — очередной этап депрограммирования, этап пересмотра веры и сомнений — во всем и вся. Я зову:

— Эй, иди глотни водички, а то тебя хватит тепловой удар.

Рут берет у меня бутылку, пьет и ставит ее на пол.

— Я-то надеялся, что тут было и кое-что хорошее, а?

— Да-да, конечно. Но я не хочу никаких обязательств, ни перед кем, я пока до этого не доросла. Я действительно слишком еще молодая и… безответственная. И действительно не умею никого любить.

Вид у нее очень расстроенный. Смотрю, как она подсовывает под левую подошву три книжицы и — прибинтовывает их, разматывая этот скатанный из полос проклятый валик.

— Рут, ну хватит уже, прекрати. Ну что ты, в самом деле?

Она выпрямляется, усаживается в кресло и смотрит мне в глаза:

— Вот-вот, с меня хватит. Я… я совсем потеряла голову… Чертова глухомань. Ведь не попади мы в эту халупу, ничего бы не было. Мы вряд ли когда-либо… мы бы никогда не встретились.

Я подхожу к креслу и накрываю ладонью ее руку.

— Но в этом-то и все очарование, ты согласна? Чудо нежданной встречи.

Она вырывает у меня руку и снова начинает обертывать ступню своим бинтом.

Я наклоняюсь и шепчу ей в самое ухо:

— Я помогу тебе вырасти.

— Ты уже помог.

— Нет, это так, ерунда, я способен на большее. Забудем о плохом, ни слова лжи, ни грана расчетливости. Давай отныне жить только настоящим.

— А как же Кэрол? — небрежно интересуется она, обматывая теперь уже другую ступню.

— А что Кэрол? Я сам решу, что мне делать. — Беру ее руку и — целую, целую… — Послушай, Рут, я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Все мы думаем одно и то же. Что впереди нас ждут сотни встреч. С сотнями тех, кого мы сможем полюбить по-настоящему. На самом деле дай бог, если на сотни и сотни найдется три родственных тебе души.

Она снова вырывает руку и вытирает ее чайным полотенцем. Проводит ладонью по кушетке — туда-сюда, туда-сюда; ее глаза снова встречаются с моими. Долгая пауза, а потом…

— Поди-ка лучше на себя посмотри. И переоденься. Все кончено, все плохо началось, и дальше будет только хуже и хуже!