С трудом оторвавшись, засовываю оставшуюся четверть этого чуда обратно в холодильник, с полочки скатывается помидор и летит мне под ноги, на пол. Ба-а, да его давно пора подмести, а еще лучше вымыть. Подметаю, потом прохожусь шваброй. Отлично, люблю наводить чистоту, это процесс сугубо творческий: чем больше делаешь, тем больше обнаруживается дел.

А в этих культовых резервациях сплошная рутина и строжайшая дисциплина, все кришнаитские общины придерживаются примерно одного распорядка:

Примерно то же самое у мунитов, четыре-пять часов на сон, то же жесткое расписание; если выбираются наружу, то толпой, продают всякие безделушки, побыть одному в принципе невозможно, любить положено всех без изъятья, говорить каждому и о каждом только хорошее. «Ты такой(ая) замечательный(ая), энергичный(ая), добрый(ая), красивый(ая), умный(ая)». В целом все очень напоминает армейские порядки, но есть несколько принципиальных отличий: в армии нет единого всевластного лидера, нет столь полной изолированности от внешнего мира, а идеологическая обработка личного состава не подразумевает строжайшего запрета иных точек зрения. Я знаю, о чем говорю, — сам служил во флоте.

Снова украдкой наблюдаю за Рут. Все возится со своими камешками, теперь уже раскладывает их, очень аккуратно, получается нечто вроде рокария. А что, сюда бы еще низеньких кустиков, и отлично будет смотреться.

Особого выбора для нас с Рут не осталось, пора найти верный путь. А мы все еще в темной пещере и почти не приблизились к выходу. Но скоро она поймет, что заблудилась, и сама захочет опереться на мою руку, захочет, чтобы я вывел ее на свет.[48]

15.05. Заварил чайку. Небо — невероятной голубизны, оно кажется мне неестественным, не привык я к таким чистым краскам. Все очень яркое: терракотово-красная земля, отливающие серебром травы, зверье всякое, будто только что сошедшее с Ноева ковчега. Да-а, просторы, черт возьми. Очень мне это нравится, я и Америку люблю за широту и размах… нужно бы звякнуть Кэрол, сколько часов у нас разница? Что-нибудь запредельное, наверняка не меньше четырнадцати. Дьявольщина, значит, у нас там сейчас пять утра, она же разнесет меня в клочья. Так что перебьешься, лучше следи за Рут, не отпускай поводья, того и гляди, натворит что-нибудь еще.

Выношу поднос с чаем, Рут даже не оборачивается в мою сторону, с неистовостью пылесоса обихаживает свои камешки, убирает лишние комочки земли. Ага, увидела-таки. И не собираюсь к ней подходить, еще чего, усаживаюсь на ступеньку и пью чай. Она — топ-топ-топ ко мне, хватает свою чашку, бурчит «спасибо» и — отбегает. Я иду в дом, она следует моему примеру.

В доме тепло, это радует. Мы рассаживаемся по привычным уже местам. Она, поджав скрещенные ножки, устраивается на зеленой кушетке, я плюхаюсь в кресло (ноги уже не задираю, чинно ставлю на пол), оно обито кожей, не то красной, потемневшей от старости, не то бордовой. Я красные тона не очень хорошо различаю. Нет, я не дальтоник, просто плохо знаю названия оттенков.

— Опять будете задавать всякие вопросы? — спрашивает она.

— Если хочешь, могу, — старательно изображаю полное равнодушие.

— Валяйте.

— Все-таки немного любопытно?

— Немного.

— Ладно, поехали. Чтобы попасть в ашрам, обязательно нужно быть красавицей?

Долгий глубокий вздох, чувствую, что опасается подвоха. Большим пальцем и указательным левой подпирает голову, локоток — на правую руку. Опять вздыхает.

— Красота существует сама по себе… нужна она кому-то или нет, откуда мне знать? — А у самой лицо каменное — как, впрочем, и у меня.

— Ну а если и нужна, то только всяким засранцам?

— Может, и так.

Я в ответ выразительно развожу руками.

— Ну что ж, каюсь. Были и в моей жизни красавицы, топ-модели. Моя бывшая жена была манекенщицей. Немного сумасшедшая, имелся у нее один пунктик: обожала говорить всякие гадости о толстяках. Правда, сама она выглядела отлично.

— Вот умница.

— В каком смысле?

— В таком, что выглядела отлично.

— Что-то я тебя не пойму.

— Как это печально.

— Да что ты, неужели? Можешь считать меня тупицей, но я действительно не понимаю, на что ты намекаешь.

Опять глубокий вздох, быстрый взгляд из-под опущенных ресниц. Указательный палец, упершийся в висок, начинает нетерпеливо крутить прядку волос.

— На ваше отношение. Вы говорите, что она отлично выглядела, и поэтому ей простительно было говорить гадости о толстяках.

— Почему простительно? Я просто сказал, что она их говорила.

— Вы сказали: «Правда, сама она выглядела отлично».

— Да, выглядела. А сама ты никогда никого не критикуешь?

Думает.

— Толстяков — никогда.

— С тобой когда-нибудь поступали нечестно?

Молчаливый кивок.

— Значит, ты знаешь, как это бывает больно?

Чувствую, я здорово пал в ее глазах после своего пассажа о красоте, вот она и решила меня, похотливого «засранца», подловить: уличить теперь уже в женолюбии. Забавно. Откашливается и крутит несколько раз головой, не глядя на стол, передвигает правой рукой чашки, я наливаю чай, Рут наливает себе молока и снова садится в свою излюбленную позу, скрестив ноги, берет сэндвич, потом крекер, — все только правой, как положено индусским женщинам. Подходящий момент рассказать что-нибудь о себе, внести «личную» ноту.

Да, давно пора, а то уже тошнит от роли занудствующего всезнайки, надоело… Бытовые подробности и антураж Рут ни к чему, сосредоточимся только на Адаме и Еве. И, разумеется, ни слова о толстяках.

— Брак наш был не самым удачным, если честно, в нашей с ней жизни было гораздо больше вражды, чем любви. Жена моя. Тони, все время старалась мне за что-то отплатить, но выяснить — за что, мне так и не удалось. Она терпеть не могла, когда я о чем-то спрашивал, почему-то мои расспросы пугали ее, и она становилась еще более нервозной. «Давай об этом не будем». Давай. Можно и о другом. Но опять: «давай об этом не будем». В конце концов накопилось столько запретных тем, что разговаривать стало почти не о чем. До того дошло, что она предложила считать наш брак свободным. Ладно, решили. И началось. Вечеринки с запиранием в чужой спальне, несусветные выходки, причем я в сравнении с ней был просто дилетантом. У нее — дружки, у меня — подружки. И вдруг умирает ее отец и оставляет ей немного деньжат. Мы отправляемся в Индию. Но — угораздило же — не одни. Вшестером нанимаем маленький автобус. Она строит из себя неизвестно кого и в то же время вульгарно заигрывает с моими приятелями. А потом я узнаю, что она успела где-то переспать с Томом, с лучшим моим другом. В общем… избил я его, забрал свои вещички, дальше автобус отправился уже без меня.

Периферийным зрением я вижу, как Рут водит ступней по полу. Потом снимает с подошвы впившийся туда камешек и кладет рядом с собой. Движения ее ступни вызывают в моей памяти жуткие кадры и тогдашнее ощущение распирающей ярости… Вот женщина у дороги, продающая арахис, и следующий кадр — моя собственная ступня на шее у Тома, я прижимаю его к земле, потом — мой же кулак, бьющий в то же место, в кадык. Его руки, пытающиеся заслонить лицо. Мои кулаки, дорвавшиеся таки до его скул и подбородка. Рука женщины, судорожно сжимающая двойной, похожий на младенческую попку, орех. И повсюду вокруг — кровь…