Лукулл с отвращением отвернулся и поскорее отошел прочь.
— А ящичек-то, заказанный лучшему мастеру Капуи, разве даром должен пропасть? — Продолжал египтянин.
Но последних слов Лукулл уже не расслышал, он командовал сбор отряду, что тотчас же было исполнено. Легионеры сели на лошадей и отправились обратно в город.
Кроме разломанных дверей особого вреда храму богини Дианы римляне не причинили. Но, принимая во внимание важность подвига, конечно, такую мелочь нельзя было отнести к святотатству, что и успокоило набожного Луция Лукулла.
Несколько дней спустя, слуги богини Либитины явились с заступами в храм Дианы, вырыли в священном лесу одну большую яму и побросали туда трупы убитых людей. Трупов Гутулла и Мантабала не нашли. Последний едва ли был убит, он по всей вероятности успел скрыться, к огорчению целомудренных жриц богини Дианы, которые особенно нуждались в помощи старого евнуха во время ночных пиров, устраиваемых в стенах храма…
На другой день после катастрофы, ветер стих, погода была прекрасной и утренняя заря предвещала хороший день. Один из отрядов, посланных ночью на рекогносцировку, возвратился в лагерь.
Восставшие хотели знать, не было ли замечено чего-нибудь ночью во время разведок.
— Ну, что Публипор, — спрашивал один из рабов, — ничего не видели особенного сегодня ночью?
— Нет, ничего. Город спит безмятежным сном, только собаки воют.
— Пусть спят, тем лучше. Вот наш молодой император прервет их сон! Вчера вечером было решено, что сегодня пойдем на приступ. Я удивляюсь, почему до сих пор не вывешена красная туника на его палатке.
— А вы полагаете, что мы пойдем на приступ города? — спросил один из рабов, отличавшийся своим безобразием и трусостью.
— Мне кажется, что нам уже нечего терять время, — заметил храбрый центурион Публипор.
— Но, видишь, — продолжал трусливый раб, — не следует бросаться очертя голову на приступ. Посмотри, как высоки стены города, какие глубокие рвы прорыты вокруг, к тому же в городе такая масса римских легионеров. Страшно!
— Может быть, ты и находишь страшным идти на приступ, потому что ты трус, а нам кажется, что тут нет ничего страшного. Уже не раз мы побеждали римлян.
— Мне все это кажется сном. Я до сих пор не могу взять в толк, как это наш отряд, состоящий из рабов и пастухов, побил римлян, каждый из которых стоит тысячи человек. Должно быть, наше дело кончится тем, что мы опять попадем под ярмо и на наши плечи посыпятся удары плетей.
— Дурак! Теперь же ты дерешься для того, чтобы быть свободным!
— Быть свободным! Это не так просто сделать, как сказать.
— Значит ты не веришь, Мондука, что мы этой ночью будем слать в Капуе?
— Как не верить, верю, будем спать в Капуе, только в тюрьмах, в приятном ожидании, что на утро нас пригвоздят к кресту.
— Чтобы отвалился твой поганый язык! Конечно, ты был бы прав, если бы все были похожи на тебя. К счастью, среди нас только ты один трус. Да, я, признаться, и не понимаю, как ты сюда попал?!
— Да я и сам себе не могу этого объяснить. Надо тебе знать, что одна из ваших шаек взяла небольшой городок, в тюрьму которого я был заключен, разбили двери и всех выпустили на волю. Мне один из предводителей сказал: ступай, ты свободен, вот тебе оружие. Мне это понравилось, потому что у меня уже больше не было хозяина. Но потом я подумал: кто же меня кормить будет? Худо ли, хорошо, но меня господин кормил, а теперь, если меня опять к нему вернуть, он мне все припомнит. Разве что вы его повесили? Ну, тогда совсем иное дело.
— Ты напомнил мне о происшествии, вызвавшем слезы негодования у нашего молодого императора. Он всегда приказывал проливать кровь только в сражении. Но в мирных городах никого пальцем не трогать, ни хозяев, ни рабов, ни аристократов, но на этот раз без этого нельзя было обойтись.
— Расскажи, пожалуйста, как было дело! — закричали все присутствовавшие.
— Надо вам знать, — начал Публипор, — что когда Тито Вецио решил формировать отряд восставших, мы разошлись во все стороны для того, чтобы поднять рабов и гладиаторов. При этом нам была дана инструкция: никому не причинять вреда. Тюрьмы, конечно, приказано было ломать и освобождать заключенных. В течении нескольких дней дела шли отлично. Мы уже возвращались к сборному месту в весьма большом количестве. Распевали песни и были в самом лучшем расположении духа, несмотря на то, что под жгучими лучами солнца в нашем вооружении было совсем нелегко лазить по горам. В одном месте на привале к нам подошел какой-то человек или, скорее, тень человека, худой, окровавленный, полунагой, бросился в ноги и стал просить защиты. Мы, разумеется, прежде всего постарались его успокоить: покормили, попоили, перевязали, как могли, его раны и попросили рассказать нам, в чем дело. Этот несчастный сообщил нам следующее. Недалеко от места, где мы расположились для отдыха, был хозяин-землевладелец, которому принадлежало пятьдесят рабов. Обращался он с ними без всякого милосердия: плети, розги, цепи, голодная смерть, распятие на кресте было наказанием несчастным за малейшее упущение в работе. Когда Тито Вецио решил освободить рабов, и слух распространился по окрестностям, все рабы варвара-землевладельца решили пристать к Тито Вецио. К несчастью заговор их был раскрыт. Вот тут-то изверг хозяин и показал, что лютый зверь в сравнении с дурным человеком — это сама доброта. Всех рабов, закованных в цепи, в количестве нескольких десятков, засадили за изгородь, обнесенную глубоким рвом. Поодиночке их выводили оттуда для пытки и казни, секли плетьми и розгами, иных до смерти распинали на крестах, вешали на деревья вверх ногами, постоянно морили голодом или насмерть травили громадными собаками, которым с этой целью несколько суток не давали есть. Несчастному, рассказавшему нам всю эту ужасную историю, как-то удалось вырваться из зубов голодных псов, он убежал в горы и встретился с нами. Вы понимаете, что почувствовал каждый из нас, выслушав обо всех этих варварских истязаниях, которым злодей хозяин подвергал своих рабов: Мы тотчас же бросились в проклятую усадьбу, но, увы, спасти уже никого не могли. На крестах висели трупы, на деревьях тоже, а кругом валялась масса обглоданных собаками человеческих костей, Конечно, атаковали дом злодея мучителя. Пощады никому не давали: старики, женщины, дети, — все были перебиты. Проклятое гнездо мы подожгли, и огонь уничтожил все, так что на месте, где прежде была цветущая усадьба, остался только пепел.
— Там, я помню, немножко попользовался, — сказал безобразный Мондука, — именем Геркулеса! Какое прекрасное вино я нашел в погребе, чудо! Настоящий нектар, достойный стола самого Юпитера. Я даже сделал себе небольшой запас этого вина.
— А что сталось с бедным рабом?
— Он поправился, вступил к нам в отряд, и, когда напали римляне, он первый бросился в бой, перебил множество легионеров, но и сам вскоре был убит.
— Прекрасная смерть!
— Достойная зависти!
— А что сказал император, когда вы ему донесли, что убили всех в усадьбе?
— Он прослезился и сказал, что проклянет свободу, если такими средствами мы будем пытаться ее получить. Добычу, привезенную нами, он велел бросить в огонь. Нас, конечно, не наказал, понимая, что мы были озлоблены до крайней степени.
— Добычу-то не всю бросили в огонь, — заметил Мондука, — я мое вино скрыл в брюхе.
— Значит, император не дозволяет брать никакой добычи?
— Нет.
— Это плохо. Ну, а как же, мстить этим злодеям тоже нельзя?
— Я тебе говорю, он допускает кровопролитие только в сражении.
— Как же это, если мы возьмем Капую, стало быть надо оставаться с пустыми руками? — опять спросил Мондука.
— Молчи, болван!
— Однако, как же это, — отозвался один из гладиаторов, — не можем же мы гладить по головам наших злодеев-мучителей. Как себе хочешь, Публипор, а по моему мнению, Тито Вецио следует объяснить, что не мстить врагам невозможно.
— Что же прикажешь делать, мой друг Галл. Признаюсь, и мне не по нутру такого рода распоряжение. О добыче я ничего не говорю. Мне самому противны эти богатства, Нажитые ценой человеческой крови, мне необходимо удовлетворить чувство злобы и мести, накопившиеся за долгие годы в истерзанном сердце. Пожары этих роскошных палат, выстроенных руками, закованными в цепи, радуют душу. Я люблю Тито Вецио, я благоговею перед ним, но если он будет запрещать мне мстить, я чувствую, что могу ослушаться его приказаний.
