— Довольно, довольно! Ради всех богов, перестань. Я не могу слышать этих слов, чаша моих страданий переполняется… И ты думаешь, что он пропадет, если не состоится эта женитьба?
— Не то что думаю, я убежден в этом.
— Чем же я могу помочь?
— Ты, дорогая тетя, пользуешься в доме сенатора Скавра огромным влиянием. Мать Эмилии — твоя хорошая приятельница, дочь тебя любит, как родную сестру, а старый глава сената ни в чем не может отказать той, которую величает не иначе, как своей дорогой Цецилией. Если ты примешь в этом деле участие, успех практически обеспечен.
— Чтобы я в этом деле приняла участие?! — с каким-то ужасом вскричала матрона, откидываясь назад, — я!!!
— Вот «я», которое трагик Анций признал бы бесценным. Но оставим в покое Мельпомену.[173] Ведь разговор идет о судьбе такого великодушного и честного человека, как Тито Вецио. Должен сказать, что посредничество в этом деле будет полезно тебе самой. Уже несколько дней по городу ходят очень странные слухи по поводу одной матроны…
— Что же могут говорить обо… про эту матрону?
— Знаешь, милая тетя, люди порой ужасно доверчивы, они готовы поверить самой гнусной клевете. Носятся слухи, что в одну темную ночь несколько человек устроили засаду в каком-то подозрительном месте, мимо которого должен был проезжать Тито Вецио с приятелем. К счастью, засада не удалась, однако, рассказывают, что во все это замешана отвергнутая Тито Вецио женщина.
Цецилия молчала, что-то обдумывая.
— Итак, милая тетя, — продолжал Метелл, — я могу рассчитывать на твою помощь? Давай постараемся женить Тито Вецио на прекрасной Эмилии. Поверь, все будут довольны: сама влюбленная девушка, друзья молодого всадника и его кредиторы. Что же касается нелепых сплетен относительно участия в преступном заговоре покинутой матроны, то они утихнут сами собой в силу обстоятельств, благодаря свершившемуся факту… А теперь позволь мне пожелать тебе спокойной ночи и самых приятных сновидений. Брось ты читать этот любовный плач, он тебя только расстраивает, а не развлекает. Ты лучше почаще смотрись в зеркало, оно красноречивее самых нежных слов убедит тебя, что ты, если, конечно, пожелаешь, найдешь сотни утешителей. — Сказав это, Метелл поцеловал руку матроны и вышел.
Долго сидела неподвижно, словно мраморная статуя, красавица Цецилия. Ей не хватало воздуха, а воспаленная голова кружилась в результате борьбы двух чувств: оскорбленного достоинства и беспредельной, самоотверженной любви, на которую способна только женщина.
CAVE CANEM[174]
Через двое суток после разговора с Аполлонием и на следующий день после того, как отец Тито Вецио, подстрекаемый коварным египтянином, торжественно лишил наследства своего сына, дом старого всадника представлял необыкновенное и печальное зрелище. Ворота были обиты черным сукном, кипарисовые и еловые ветви, расставленные и разбросанные повсюду, говорили о том, что дом посетила смерть, и людям, считающим труп нечистотой, способной их осквернить, не стоит переступать порог этого дома. При входе был воздвигнут маленький траурный алтарь, перед ним горели восковые свечи и курился фимиам. У входа в атриум — главный зал, лежало на катафалке тело старого всадника, одетого в тогу, с дубовым венком на голове.
Аполлоний достиг своей цели. С помощью страшного яда, приготовленного в адской лаборатории колдуньи Эсквилинской горы, злодею удалось расстроить старческий ум отца, а затем и отправить его в могилу. В своей мрачного цвета тоге, с чертами лица, искаженными муками смертельной агонии, труп старого всадника наводил ужас и приводил всех окружающих к убеждению, что дух верного хранителя дома отлетел, и душа покойника вскоре начнет бродить по ночам.[175] Катафалк, на котором лежал покойный, был искусно украшен золотом и слоновой костью, покрыт дорогими тканями и убран предметами, указывающими на то, что при жизни покойный неоднократно занимал различные почетные должности. Печаль и уныние царили в доме старого Марка Вецио, повсюду бродили зловещие служители богини Либитины,[176] расставляя восковые свечи, добавляя фимиам в курительницы, и суетились около трупа и алтаря.
Старый привратник Марципор забился в свою конуру и горестно шептал молитвы. Его верный друг пес Аргус был заперт в будку, царапался и жалобно скулил. У входа толпилось множество племянников, племянниц и прочих родственников покойного Марка Вецио. Также не было недостатка и в просто любопытствующих. Все ахали и удивлялись, как это такой богач мог умереть, будто самый обыкновенный плебей или раб. Согласно законам о погребальных церемониях, существовавших в ту эпоху, покойник должен был оставаться в доме в течение семи дней для прощания с ним родственников, знакомых и приближенных, а затем уже назначались торжественные похороны.
Главный виновник торжества Аполлоний, оставив служителей богини Либитины хлопотать подле алтаря, свечей и тела покойного, поспешил к дому претора Лукулла. В это время претор Сицилии после исполнения должности городского претора, находился в десятидневном отпуске. В доме Лукулла толпилась масса клиентов, просителей и разного прочего люда. Занятый не терпящими отлагательства делами, претор Сицилии, тем не менее, приказал слугам пропускать египтянина в свои апартаменты, когда бы он ни пришел. Аполлоний не замедлил явиться и был приглашен в экседру.
— Ну, что нового? — спросил Лукулл после обычных приветствий.
— Старик Вецио умер, — отвечал египтянин.
— Знаю. А духовную оставил?
— Да, — оставил, после чего прожил всего несколько минут.
— О, я не сомневался, что именно так все и произойдет! — вскричал претор, впиваясь в своего собеседника пристальным взглядом.
Аполлоний выдержал этот взгляд, не моргнув глазом, лишь едва заметная улыбка мелькнула на его лице, и он, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Завещание оформлено в законном порядке. Старый всадник объявил, что лишая своего сына наследства, он оставляет мне все свое состояние.
— Но тебе должно быть известно, что завещание может быть опровергнуто.[177]
— В таком случае, я попрошу тебя, претор, сообщить мне, какие доводы могут считаться законными для оправдания духовного завещания?
— Родители имеют право лишить наследства непочтительных детей. Да, а не упустил ли ты из виду вот что. Скажи, не имел ли покойный еще кого-нибудь из родных, кроме сына, которые могли бы быть его наследниками?
— Нет, не имел. Да и сына у него не было.
— Как не было? А Тито Вецио?
— Старый всадник заявил официально, что он ему не сын.
— Ты меня удивляешь! Может ли это быть? Неужели ненависть Марко Вецио дошла до такой степени?
— Разгласить свой стыд? Да, он его разгласил.
— Клянусь именем всех богов, я не думал, что он на это способен. Ну, Аполлоний, поздравляю! — торжественно заявил Лукулл. — Такое решение старика избавляет тебя от длительных и сомнительных судебных разбирательств. Я со своей стороны занес акт в реестр ценза, что дает тебе права римского гражданства. Кажется, я сдержал свое слово?
— Благодарю. И знай: семя брошено тобой не на камень, а на плодородную почву.
— Помнится мне, — небрежно заметил Лукулл, — я должен некоторую сумму денег, ссуженную мне покойным по-приятельски, под простую расписку.
— Да, кажется есть три расписки, написанные твоей рукой, всего на семьсот тысяч сестерций.
— Ну надо же! Неужели семьсот тысяч? Сумма немаленькая. Я даже не знаю, как ее теперь выплатить. Мне и так не дают покоя долги, записанные в публичные книги.[178]
