Толпа весьма равнодушно отнеслась к страшной участи африканского царя, переданного в руки слуг палача. После короткой остановки процессия начала подъем на Капитолий. Один лишь нумидиец последовал за Югуртой в тюрьму. На месте казни он хотел сполна насладиться переполнявшим его чувством мести, увидеть предсмертную агонию злодея, лишившего его дома, семьи и детей. Гутулл принадлежал к числу страстных, кипучих натур. Как истинный сын Африки, он с одинаковым пылом мог и любить и ненавидеть.

Нумидиец ликовал, видя, как ликторы, не переставая, стегали розгами обнаженную спину Югурты во время следования триумфальной процессии. И когда низкая железная дверь мрачной тюрьмы затворилась за осужденным на мучительную смерть пленником, Гутулл смело подошел к этой ужасной двери.

— Кто там смеет стучаться? — послышался изнутри свирепый голос, когда Гутулл громко ударил в дверь молотком.

— Офицер республики, — смело отвечал нумидиец.

Услышав эти слова, внушавшие уважение всякому, тюремщик поспешил открыть дверь и вежливо спросил:

— Что вам угодно?

— Я хочу увидеть смерть тирана, — отвечал нумидиец ликтору, несколько удивленному таким ответом. Но удивление его быстро прошло при виде новенькой золотой монеты, которую офицер немедленно вручил ему.

— Позаботься о моей лошади, — сказал Гутулл, — получишь другую монету.

— Не беспокойтесь, господин, никто не посмеет тронуть вашу лошадь, если она привязана у этой тюрьмы, хотя бы вы провели здесь всю жизнь.

Нумидиец вошел. Внутри тюрьма представляла из себя голый темный свод из тесаного камня без следов цемента. Луч света проникал сюда словно украдкой через толстую двойную решетку над дверью. Так как шли приготовления к казни, то в руках слуг уголовного триумвира были зажженные факелы, освещавшие красноватым пламенем мрачные своды этого могильного склепа. Югурта был уже гол, палачи и слуги делили его роскошные одежды, злобно между собой переругиваясь. Сначала они сорвали чуть ли не вместе с волосами корону с головы пленника, потом с мясом выдрали из ушей серьги кольцеобразной формы. Бывший царь перенес эту пытку совершенно спокойно, не издав ни звука, не двинувшись с места и только при виде Гутулла глаза его, дотоле совершенно тусклые, сверкнули, и рот искривился в горькой улыбке. Было ли это пришедшее некстати воспоминание о недавнем могуществе, гнев или угрызения совести — сказать трудно. Желая ускорить развязку этой драмы, палачи потащили раздетого, окровавленного Югурту к круглому отверстию, устроенному посередине тюрьмы.

Гутулл посмотрел на дно этой отвратительной пропасти и тут же отскочил прочь, пораженный запахом разлагающихся трупов, крови и еще чего-то отвратительного, которым пахнуло из нее. Слуги триумвира, которых правильнее было бы назвать палачами, уже спустили в яму лестницу и подвели Югурту, который дрожал от холода и страха.

— Как у вас здесь холодно, римляне, — проговорил он, давясь от истеричного, беспричинного смеха. — Я озяб, совсем раздет, — лепетал он, очевидно, теряя рассудок.

Вскоре истерзанный, полупомешанный Югурта исчез в этой холодной, смрадной темной могиле, где безжалостные римляне хоронили живых людей.

Гутулл стремительно бросился вон. Чувство мести, первоначально целиком владевшее им, исчезло. Не то, чтобы ему вдруг стало жаль тирана, просто эта варварская казнь произвела на него такое тягостное впечатление, которого он никак не ожидал.

А между тем взамен казненного тирана с неизбежностью явился другой, восходящий по лестнице могущества и удачи, расположенной на холме Капитолия.

Странны и удивительны законы судьбы: они допускают уничтожение целых варварских народов, чтобы вознести на самый верх римского простолюдина, впоследствии сбившего спесь с благородных потомков Квирина, и отдают Рим на растерзание тем же варварам — африканским шайкам Гензериха.

Но час расплаты еще очень далек. Победитель Югурты поднимался на коленях, как предписывал закон, по мраморной лестнице к храму Юпитера. Там стояли жрецы всех разрядов. Их головные уборы представляли из себя венки из дубовых листьев с ритуальными клочьями шерсти. На жрецах были костюмы цвета ярко вспыхнувшего пламени. Царь жрецов, шутовская роль которого заключалась в приношении жертв от имени царя в стране, где монархия давным-давно была заменена республикой, стоял на самом почетном месте, окруженный другими жрецами, их помощниками, служками, фламинами и прочим народом. Однако многие из главных жрецов, равно как и весталки, отсутствовали. Таким образом они выражали протест некоторых патрицианских слоев против консула-плебея.

Гай Марий сделал вид, что не заметил этого и прошел прямо в святилище, где, приблизившись к статуе Юпитера, снял с головы корону и вместе с триумфальной ветвью возложил на колени главного божества, а потом громким, четким голосом произнес: «Благодарю, тебя, величайший и могущественный Юпитер, и тебя, царица Юнона, и вас, остальные боги, за то, что вы помогли мне защитить благоустроенную республику. Умоляю вас и дальше оставаться благосклонными к ней и быть ее защитниками».

Раздав дары для храма и жрецов и собственноручно убив первую жертву, Марий вышел, предоставив фламинам и их помощникам убивать остальные жертвы и делить между собой кровавые останки этой бойни, устраиваемой в честь богов.

Триумф кончился. Югурта обречен на мучительную смерть, богам принесены жертвы, роль триумфатора сыграна. Теперь Марию осталось выполнять обязанности консула. А поскольку триумф совпал с январскими календами, значит пришло время новым консулам приносить присягу. Сначала при прежних консулах, а затем перед сенаторами, специально собиравшимися для этой цели.

Выйдя из храма Юпитера, новый консул Гай Марий со своим напарником Гаем Флавием Фимбрием явился принести присягу перед двумя бывшими консулами: Публием Руфом и Гнеем Максимусом. Присяга была совершена и принята со всеми узаконенными формальностями, после чего оба новых консула спустились с Капитолия на Форум, чтобы присягнуть также и перед народом. Фимбрий надел претексту, предписанную для ношения главнейшим государственным чиновникам, но консул Гай Марий не снял свои блестящие триумфальные доспехи и в таком виде явился на ростры.[38] Народ приветствовал своего героя восторженными криками и бурными аплодисментами. Суеверной толпе казалось прекрасным предзнаменованием, что ее любимый консул приносит клятву в триумфальной одежде. Людям думалось, что гнев богов будет особенно силен, если консул нарушит клятву, приносимую в этом ритуальном наряде. Сенату это восторженное выражение народного энтузиазма крайне не понравилось.

Члены органа, который некоторые современники сравнивали с собранием царей, в описываемую эпоху должны были обязательно принадлежать к сословию всадников, иметь состояние не менее, чем в восемьсот тысяч сестерциев и быть не моложе двадцати семи лет.

Это собрание состояло из закостенелых консерваторов, ревностно следивших за соблюдением формальностей, придерживающихся буквы закона. Они гордились своими привилегиями, презирали личные заслуги людей, у которых среди предков не было консулов или преторов и нередко до хрипоты спорили между собой о древности того или иного патрицианского рода, несмотря на то, что время, смешав народы, образовавшие население Рима, готовило почву для появления нового, совершенно немыслимого прежде Сената. И вот к этим-то людям новый консул позволил себе явиться не в принятом одеянии.

Едва Марий вошел в курию, где собрались сенаторы, как со всех сторон послышался ропот, сначала глухой, потом все более и более усиливающийся и в конце концов приобретший угрожающие интонации. Сенаторы встали со своих мест не для приветствия консула, а для выражения удивления и презрения к неслыханной наглости зарвавшегося плебея.