К курению трубки я пришел по двум причинам. Во-первых, это, поверьте, процесс – по городу-то с трубкой не побегаешь, неудобно. Люблю виски себе налить, маслины положить, соленые орешки и вот так посидеть дома, в своем кабинете, с трубкой. Семья улеглась спать, а ты сидишь и думаешь о новой роли или смотришь на фотографии родных и близких – замечательно. Вторая причина – засилие плохих сигарет в нашей стране. А запах моего табака очень нравится моим друзьям, иногда они меня даже просят покурить.

А вот хобби у меня нет. Я – актер. Это и профессия, и хобби – все вместе…

Как меня выпустили из СССР сниматься у Тарковского? Ну, я был такой вполне себе законопослушный человек, и потом там, где надо, знали, что секреты страны я не выдам. Меня не воспитывали как диссидента. Против власти в нашей семье никто не шел. То, что отец был репрессирован, тщательно скрывалось. Мама и бабушка были достаточно напуганы и оберегали нас. Мы жили с такой установкой: «Если до вас дойдут какие-то слухи, не верьте ничему!..» Хочешь не хочешь, но мы – продукты своего времени. Если какие-то разговоры в семье велись, то шепотом. Мама объясняла нам как-то туманно, где отец. Но у меня-то в памяти остался арест отца. Это было на моих глазах. И я не слишком верил в идеологию, как и многие другие люди. Однако для сознательного неприятия лжи официальной пропаганды нужно было быть подготовленным соответствующей литературой и окружением, но ничего этого в моей жизни не было. Когда мы с братьями уже совсем взрослыми стали, мама призналась, боясь всего и вся, что у нас от дедушки есть какие-то сбережения в швейцарском банке. Правда, к тому времени за долги эти вклады исчезли, так что мы не разбогатели…

Много лет назад я играл Ленина в спектакле «Синие кони на красной траве». Ну какой я Ленин?! Да еще без грима. На Дзержинского я, может быть, еще и мог бы быть похож, а на Ленина никак. И при всем при этом я считаю эту работу одним из лучших своих спектаклей. Когда он шел, происходило чудо. Мне даже говорили: «Знаешь, ты ведь действительно на Ленина становишься похож». Оправдываться за эту работу мне нечего. Ведь в то время мы все о Ленине знали очень мало. Другая литература появилась много позже. А спектакль свою задачу выполнил.

Я не активный борец, как Сахаров, который стоял на Пушкинской площади и зачитывал Конституцию, а ему в лицо летели снежки. Я бы так не смог… Как не смог и другого. Помню, мы с супругой должны были поехать в Париж. Нам сказали серые люди: «Помогите нам». Я говорю: «В каком смысле?» Ну, говорят, если вы увидите, что такой-то человек что-то там будет говорить или делать… Я сказал, если это такая плата за Париж, то лучше я не поеду. Но они не настаивали, слава богу. Мы с супругой не спали ночь потом – трясло.

Подсознательно мы чувствовали, что за границей совсем другая жизнь. А самое большое потрясение от капитализма я получил, когда снимался у Тарковского в «Ностальгии» – на полгода шикарные отели, Рим, Флоренция… Всякий раз по возвращении из-за границы у меня жуткая депрессия была. Думаю, что не только у меня. Когда въезжаешь в темную Москву, грязную, с пустыми магазинами, какая ностальгия? Обида была: почему у нас так все нелепо и скудно? Но мысль уехать из страны меня даже не посещала…

Как жить? У меня нет рецептов. Но свое, личное кредо есть. Вот оно: замечательно играть! Это не значит, что у меня получается, но к этому я стремлюсь. Замечательно играть добро, чтобы людям хотелось творить добро. Замечательно играть зло, чтобы в людях не было зла. Вот так.

Боюсь ли я чего-нибудь? Ну, испугать меня довольно легко – например, если в темной комнате крикнуть. А по-настоящему… Ну, дачу отнимут. Так не в первый же раз – с моими родителями проделали вещи и похуже. Работать запретят? Такого уже не будет.

Есть черта, за которой ты понимаешь: бояться уже нечего. И она где-то подспудно сидит в сознании. Когда тебе, не дай бог, говорят, что ты очень болен. Ну что бояться – надо просто эти месяцы нормально дожить. Так же и со страной: надо и жить и верить… И делать свое дело. Потому что, если все время только говорить о плохом, ничего не изменится. Мне вот почему-то кажется, что Россия перейдет границу веков – и что-то произойдет, как это уже было в начале XX века, – я говорю о небывалом взлете в искусстве.

Меня в связи с одноименным фильмом спрашивают, был ли я в юности стилягой. Да, но я был им недолго. Я эту моду мальчишкой застал в Минске, старшеклассником. Чтобы соответственно выглядеть, надо было напрячься, усилия стилиста какие-то приложить. Наваривали подошвы на башмаки, я уже не помню как. Ушивали брюки, пиджаки клетчатые покупали на несколько размеров больше, чтобы широкие плечи были. И коки на голове. Разумеется, музыка, рок-н-ролл… И самое главное – шатание по «Бродвею», так в каждом городе, в том числе и в Минске, центральную улицу называли. Курили небрежно, чтобы взрослыми казаться и буржуазными. Стиляги курили. Но выпивать в 16 лет тогда было ненормально. И девочки-стиляги тоже были. Но все у нас было очень целомудренно и чинно. Девочки носили тапочки какие-то, легкие платьица. Все самодельное, нелепое. Ничего импортного у нас не могло быть. Не на что было купить.

Я не могу сказать, что я глубоко находился в этом движении. Стиляги не имели своей выстроенной философии, как, скажем, хиппи. Тут все было немножко другое. Это был вовремя пойманный сигнал, что где-то есть другая жизнь, что существуют иные люди… Мое участие в этом движении было скорее декоративным. Да и глубоко в этом я быть не мог – в одиннадцать часов вечера я должен был быть дома, ведь за мной внимательно следил старший брат, чтобы я совсем в подворотне не оказался.

Когда Тодоровский уговаривал меня сыграть роль матерого чиновника – отца главного московского стиляги Фреда, я ответил ему, что должно в моем герое быть что-то неожиданное. Хотелось какую-то самоценную штучку сделать. И придумали танец…

А стилягой я был, повторяю, мало. Театр захватил меня не в пример сильнее, чем какое-либо движение…

К большому сожалению, у меня нет языкового образования, и это сказывается на количестве моих работ на Западе. Если бы я знал английский в совершенстве, то все сложилось бы у меня по-другому и на международном рынке. Я много картин играл на английском и на итальянском. На английском – «Цареубийцу», что удивило Малколма Макдауэлла, он даже сказал: «Я бы так не смог». А мы – дубль снимаем на русском, дубль на английском. Правда, с акцентом. Но если бы у меня был блестящий язык, конечно, я снялся бы в Голливуде, приглашений поступало много. Но американцы, например, не позволяют, чтобы роль за тебя озвучивал другой актер. Студенты в наших театральных вузах должны как следует учить языки. Говорю это исходя из своего опыта. Хорошие примеры, когда знание языка помогло актерам реализоваться, уже есть.

Конечно, я не противопоставляю российское искусство западному. Например, посмотрел я «Титаник» – «самый популярный фильм всех времен и народов». Это продукт индустрии, который лишний раз подтверждает то, что мы не успели сделать за эти годы в смысле техники. Казалось бы, странная вещь – расчет на успех века сделан на материале о страдании, на трагедии… Это такой мощный фокус, как у Копперфилда, но к искусству это отношения не имеет. Искусство – вещь проникновенная, тихая.

И романтический героизм Мюнхгаузена, который улыбался, поднимаясь по лестнице, и говорил: улыбайтесь, господа, улыбайтесь! – зная наверняка, что сейчас погибнет, мне интереснее, чем героизм Шварценеггера или Сильвестра Сталлоне.

Но на Западе есть и множество интересных художников. И я, несмотря на свои пробелы в иностранных языках, участвовал в зарубежных театральных постановках и кинопроектах. Например, полгода играл на французском языке во Франции у очень известного театрального режиссера Клода Режи в спектакле по пьесе молодого английского драматурга Грегори Моттона «Падение». Этот режиссер собрал представителей разных театральных школ, и я был приглашен как представитель русской театральной школы.