– Извини, – обиделся я. – Никакого романа не писал. Мой любимый жанр – эссе. Это от Бога. А роман – не мое, нет, я бегаю на короткие дистанции… Да, между прочим, ты живешь в собственной квартире? – снова прервал я его.

– Ха! Вспомни о ссуде за квартиру, о том, что наша валюта привязана к доллару, – уныло купился он.

– Работаешь?

– С моим-то счастьем…

– И твоя супруга еще не родила? Вы ведь всем уши прожужжали, что на Святой земле непременно случится чудо.

– В ее возрасте…

– Ну, Сарра и Авраам были постарше…

В трубке молчок.

– Но с нашим Израилем ты брось шутить, – строго замечает он. – И вообще, в твоей последней статье о Шестидневной войне перепутана дата. Мы, израильтяне, этого не любим.

– Какие уж шутки! Просто те эссешки не надо было отдавать в советский журнал.

– Да… Там было такое!..

– Что неправда? Про Троцкого – неправда? Или про Свердлова и Урицкого? Или про дядюшку твоего Эльсберга, красного литератора? Настучал на поэта Годовича, а потом встретил его после ссылки на вокзале с букетом роз!

В трубке молчок. Наконец всхлип:

– У меня справка есть…

– И у тебя справка? – испугался я.

– Дядюшка от меня отказался… Или я от дядюшки. Уже и не помню. Так в чем дело, старик, я всегда защищал тебя, говорил: «Фиолетовый, наивный мальчик…»

– Ты говорил: «Голубой…» Чтоб срок пришить…

– Мне простительно, я дальтоник…

– Конечно, видели только один цвет – красный.

А эссе надо было отдать на радио «Свобода» либо на «Голос Америки»… Либо на крайний случай предложить «Голосу Израиля». Вот тогда все про меня говорили бы: «Диссидент, диссидент…», а так…

– Вот это напрасно, в «Голос Израиля» не вздумай, они суки.

И тут его прорвало. Он говорил о своем разнесчастном житье-бытье в вагончике, на краю города Беэр-Шевы, где уже года два в ходу русские рубли, а шекели с загадочными надписями на иврите даже Нисим Азулай из лавки не берет – ну их… Несколько раз он запустил матерком в Арика Шарона… Вспомнил недобрым словом биржу труда: его, математика, определили на работу в археологическую партию, где он чуть не дал дуба. Проклинал на чем свет Институт национального страхования за бесконечные очереди, задержку пособия и хамство сторожа, выходца из Марокко. Только сейчас я узнал, что он ненавидел эфиопов (они, черные, от царицы Савской и царя Соломона, а у евреев, как известно, национальность по матери, а не по отцу, так какого черта Еврейское агентство тратит американские денежки, которые могли бы составить его, Рыжего, счастье?! – пусть государство Израиль пустит их на общее благосостояние). Он ненавидел выходцев из Йемена, Ирака, Ирана, Сирии, Турции и завидовал американцам.

– Голаны не отдадим! – неожиданно рявкнул он и еще в течение получаса (говорил с хозяйского телефона) размышлял о внутриполитическом состоянии страны, давая характеристики политическим деятелям от Давида Бен-Гуриона до Симхи Диница.

В общем, с «Голосом Израиля» все было ясно. Жаль только – перепутал дату ухода с поста главы Еврейского агентства Симхи Диница, хотя точно помнил, что того «ушли» за воровство. Но дату все же перепутал, а мы, израильтяне, как он правильно сказал, этого не любим…

– Смотри, – грозно-металлическим голосом наставлял он, – мы ведь доведем дело до конца… И Фаня, и Стелла…

– До какого конца? – поинтересовался я.

– До смертного, конечно, до смертного.

Я поперхнулся. И почувствовал в горле ком. И сердце как-то сразу обмякло.

– Послушай, ну Стеллу ты хотя бы отлюбил? Хотя бы в отместку своей ведьме, за то, что она всю жизнь кормила тебя тухлой рыбой?

Я и не думал, что так озадачу его. Я понимал, что и без работы, и без жилья он унижен и оскорблен до крайности. Что он перестал быть мужчиной – кормильцем семьи, так хоть пусть будет самцом.

И он не выдержал, хвастанул:

– Конечно, разложил ее, беднягу… Намучился…

– Не может быть?! – поразился я. – Разве ты не знал, что она не была девственницей?

– Откуда ты знаешь?

– У нас с ней тоже были золотые денечки…

– Значит, и тут ты меня опередил, – сказал он уныло и как-то обреченно.

Опередил, и еще как! Я был на втором или третьем курсе института, когда мне надо было сделать какое-то задание на немецком языке, которое я никак не мог осилить. И тогда я вспомнил о нашей Стелле Исааковне, о нашей Целке. Я позвонил ей и попросил разрешения прийти. И она как-то радостно и быстро согласилась. И когда я вошел к ней в дом и увидел ее полунагую, в каком-то подобии халатика, я даже не стал объяснять ей цель моего прихода, – какое там задание, когда ее груди просто вывалилась наружу. Я, ни слова не говоря, поднял ее на руки, отнес на диван и оседлал эту лошадку, которая на поверку оказалась вовсе не тихоней, она кусалась, стонала и, пожалуй, первая преподала мне уроки Камасутры, передвигая меня от зеркала к зеркалу. Лет шестнадцать разницы между нами только прибавили ей сил. Из немецкого я забыл даже то, что узнал на ее уроках. И еще она смеялась надрывным смехом, а потом обнимала меня, клала рядом и шептала какие-то слова по-немецки.

И я возненавидел ее из-за этих слов, потому что и она и ее сестра были малолетними узницами гетто, но постоянно возвращались к своему немецко-австрийскому прошлому, ахали и вздыхали о нем, и когда слышали, как разговаривают по-немецки, обе светились тихой радостью…

Переполненная страстью, она внушала ужас. Мне казалось – где-то близко, рядом лают овчарки. И пропущен ток по колючей проволоке…

Занимаясь любовью, она оставляла на память ощущение случки со стреноженным зверем. Скорее всего, дело в ее духах, в которых было что-то хорошо просчитанное и греховное, легкий намек на святость и горячий запах звериного загона.

Однажды она разделась и, переполненная чувствами, позвала:

– Иди ко мне…

И закрыла глаза. А я тихо направился к двери. Поплыл против течения тяжелого потока больного и отравленного пламени, которое вытекало из нее и охватывало меня.

А потом узнал, что она прочла мои рассказы и, будто бы, узнав в одном из персонажей себя, кричала: «Подонок, разве он не знает, что все евреи братья?»

Ну уж это она загнула, братом и сестрой мы с ней не были. Стал бы я заниматься кровосмешением!

Они с сестрой донимали меня, как могли, анонимными письмами и звонками на работу, в редакции газет и журналов и, говорят, сильно обрадовались, когда узнали, что я приезжаю в Израиль. И впрямь, как же они могли быть здесь без меня, если я давал им не только работу, но и смысл существования.

А вот известный писатель, звонит по два раза в день:

– Читал твою статью о «русской» партии… Ну ты даешь! Зачем тебе это «гетто»? Это деление по этническому принципу, а мы должны быть едины, как никогда. В такой момент! Ты представляешь, что будет, если отдадут Голаны? И вообще, зачем вы хотите строить здесь Бенилюкс? Эта земля создана для чего-то большего. Вот приеду с Кацрина, ты-то хотя бы знаешь, что это город на Голанах?..

– Что-то ты в Кацрин зачастил, а?

– Обожаю эти места. Сейчас я на службе, а после – прямо туда. Жена хочет купить домик…

– У тебя уже есть два. И все в любимых местах. Невозможно жить во всех любимых местах сразу.

– Ты рассуждаешь как типичный «совок»… На два вопроса в свободном мире никогда не отвечают: где я хочу жить и с кем… Перезвони вечерком, поговорим на эту тему… Так я о партии. Ты что, не знаешь, кто такой Щаранский? Ах, ты хочешь другую партию?

Длинный гудок. Видимо, появился начальник. Ну конечно, он имеет три дома, но из дому не звонит никогда, только с рабочего телефона. Часами. Или: «перезвони вечерком…» И в Кацрин зачастил. А вдруг действительно отдадут Голаны? Представляете, какую компенсацию он получит, если даже купит там какую-нибудь развалюху? Вот тебе и любимые места! Зачем ему нужна «русская» партия? Главное, чтоб ничего не менять. На кой тебе сдался этот Бенилюкс? Это же не Египет… Войдешь туда и не вернешься! Да! В такой момент всякая вещь – улика… Впрочем, пусть живет. Конечно, обманывать государство нехорошо. Но так уж повелось. И будем относиться к этому философски…