Что ж, будем радостными и сильными. Мы живем в хаосе, в предощущении катастроф. Быть может, задача каждого из нас – придать хаосу форму, сделать форму содержанием.

Если бы нас ожидал счастливый год – мы были бы к этому не готовы.

Но если… неприятности…

Голда Меир говорила: «Пессимизм – роскошь, которой еврей не может себе позволить».

Это привычно.

Мы же не фраера.

С неприятностями можно бороться.

И если повезет – победить…

Вот вам и царство небесное!

Живу, как в раю.

Не живу – блаженствую…

Крупные горячие слезы капают на мою руку. Счастье остужает их, иначе прожгли бы ладонь…

Я раскидываю руки и пытаюсь взлететь. И остаюсь на месте. А что, если в раю крылья обрезают? Чтобы не соблазниться земной твердью?..

Вдруг слышу за стенкой женский крик:

– Чтобы мой сосед Кац убрался из Израиля в Америку, и чтоб Америка его не дождалась!

«Так, ясно, – думаю, – надо позвонить Кацу: жив ли?» Набираю номер:

– Кац! Вы дома? Скажите что-нибудь приятное?

– Ха! Приятного – сколько угодно. Только что по радио сообщили, что уровень жизни в Израиле такой низкий, что его может достигнуть любой, в том числе и я…

«Ну, слава богу, – думаю. – Проклятие не сбылось».

Как ни крути, в Израиле нет лишних евреев.

И чего только соседка убивалась? Ах, да, – нервный народ…

Впрочем, Бог сказал:

Ну разве он не прав? Евреи должны жить на исторической родине…

Только по очереди…

Утром в почтовом ящике я нашел приглашение: «Управление тюрем. Министерство внутренней безопасности. Церемония открытия новой тюрьмы «Цальмон» в районе Каланит, Галилея. Состоится во вторник, 30 января, в присутствии председателя Верховного суда – проф. Аарона Барака, министра внутренней безопасности – Моше Шахаля, начальника управления тюрем – генерал-лейтенанта внутренних служб Арье Биби».

К приглашению приложена карта, и рассматривать ее – то же, что читать на латыни Вергилия.

Я улавливаю тошнотворную вонь камеры, но тут же соображаю, что камера новая, и я понесусь туда, как письмо по почте. Я понесусь на цементное лежбище – кровать и, глядя в потолок, буду думать, думать, думать.

Впрочем, не приглашают ли меня в качестве начальника? Я ведь разослал столько душераздирающих писем с мольбой о тепленьком местечке!

А вообще, новая тюрьма «Цальмон» наверняка лучшее в Израиле место, чтобы писать книгу о её обитателях. Да, лучшее место, чтобы писать, потому что…

Во мне растет Книга. Я ношу ее, как женщина ребенка. Я хожу по городу беременный. Женщины в автобусе уступают мне место. Я беременный, и когда смотрю на темно-синий экран компьютера, меня тошнит со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Смотрю в одну точку минуту, другую, десять, пока не начинается резь в глазах. Переключаю на другую программу. Шахматную, например.

Проиграв раз десять компьютеру, снова включаю экран с надписью: «КНИГА».

Какая Книга?

Что за Книга?

Почему вообще надо писать Книги, когда в мире их куда больше, чем требуется на душу населения, к чему еще одна?

Звонит телефон. Какая-то женщина просит выступить по радио РЭКА и сказать о бедственном положении пенсионеров.

– Бесэдер? Хорошо?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Снова сажусь. Понимаю: маюсь дурью, и сегодня ничего не выйдет, как начать эту проклятую книгу – не знаю. Может быть, так и начать: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей». Чем не содержательный разговор?

Звонит телефон. Мужчина просит помочь ему получить социальную квартиру: «Если вы расскажете мою историю по радио РЭКА на всю страну – жилье в кармане», – говорит он.

– На всю страну?

– На всю страну.

– Так ведь уроженцы Израиля русское радио не слушают. И чиновники тоже, – отбиваюсь я. – Русские средства коммуникации – в Израиле далеко не четвертая власть…

– Какая по счету? – допытывается он.

Пытаюсь мрачно шутить:

– «Не какая», а «никакая»…

– Мне главное, чтоб на всю русскую страну… на всю святую Русь…

– Бесэдер?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей.

«Пожалуйста, – думаю я, – вот и завязка романа, и кульминация: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей».

Можно, конечно, разбавить лирическими отступлениями типа:

– Что слышно?

– Как здоровье?

– Как дела?

Но заканчивать все равно придется: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей…»

Может быть, прямо так и отнести в типографию. Чем не книга? Расходы минимальные. Разве что на обложку, на художника и корректора. Поди знай, как пишется это чертово слово «бесэдер», что писать после «бет» – «алеф» или сразу «рейш»?

Черт шепчет:

– Не пиши, не пиши, не пиши. Главное – вовремя поставить точку. Бесэдер? Набросится критика. Обвинят в американизации, натурализме, искажении национального начала. Не пиши… Бесэдер?

Минуту подумав, облегченно вздыхаю:

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Экран светится без единой буквы. Тошнота подкатывает к горлу.

– Пиши, пиши, пиши, – шепчет ангел. – Булгаков писал и добился. Знал, что роман никогда не опубликуют, но писал. И вот, пожалуйста: «Рукописи не горят!» Пиши. Появится спонсор из этих самых «новых русских евреев» и скажет: «Открой ящик письменного стола. Я – плачу…» А у тебя – торичеллиева пустота… Умоляю тебя, пиши, пиши, пиши. Бесэдер?

– Бесэдер, – вяло отвечаю я, пожалев, что не выключил компьютер но в конце концов, должен же кто-то быть оптимистом? Вот ведь кричал же Петя Трофимов свои странные слова: «Вся Россия наш сад! Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест!» Не для проформы прокричал же!

Сейчас же начну искать лицо среди хаоса. Свет среди тьмы.

Лицо является сразу, как глаз циклопа. И в нем что-то нервное: «Нет ответа, нет ответа…»

Теперь надо искать свет.

Отрываюсь от компьютера и начинаю читать все, что попадается под руку: старые газеты, календари. Именно об этом будут говорить сегодня по любому из каналов ТВ.

– О’кей?

– Я же никогда не обманываю!

– Бесэдер, – доверчиво и удовлетворенно вздыхает ангел.

– Что такое искусство? – успокаиваю себя. – Набор запечатленных идиллий. И герой лелеет их в душе, не смея расстаться с ними. Может быть, придумать какую-нибудь идиллию? Про Царскосельский лицей, например. Чем не идиллия? Или про израильского Илюшу Обломова. Сейчас он мечтает открыть антикварную лавку, еще одну русскую газету, массажный кабинет.

И вдобавок – торговать русским квасом. Без идиллии нет счастья в полном смысле. Нет мечты, нет нации.

Дон Кихот – мечтатель.

В псалмах Давида – идиллия.

Нагорная проповедь – идиллия…

Идиллия смывает все суетные вопросы, ибо в ней есть животворная сила: Новый Ближний Восток… Советский человек – строитель сионизма…

Идиллия привлекает тайной властью, не убеждая, не насилуя сознание, шепчет: тут, на этой земле, надо жить так…

«На самом деле никто ничего не делает», – успокаиваю я себя. Смотрят вот так тупо на синий или черный экран, уронив руки на колени, и, как Обломов, обретают цельность, зная, что не откроют ни антикварной лавки, ни русской газеты, ни массажного кабинета, и русским квасом торговать не будут, тем более что он и без того продается на каждом шагу. Пусть Штольц этим занимается. Строит, созидает, сулит окончательную победу над силами зла. Реалисты оказываются утопистами. Утопист – мечтатель – реалист, он и мыслит здраво, не дуря себя химерами. Не на что печатать роман? Плюнь на роман. Он – предсказатель непогоды. В нем – неслыханные потрясения, а так выключишь компьютер – и никаких проблем. И снизойдет великая тишина. И музыка наконец восторжествует.