И евреев мало. Говорят, все уже бросили эту профессию…

В Израиле – за чертой бедности тоже достаточно многолюдно, быть может, даже столпотворение. Но мой одинокий сосед, живущий на пособие по старости, на вопрос «Как живешь?» настойчиво отвечает:

– Для еврея – хорошо…

Мой народ.

Моя страна – Эрец-Исраэль.

Мой город – Ашкелон.

«Марокканцы» и «йемениты», «эфиопы» и «курды», «грузины», выходцы из Ирана, Ирака, Бухары. И кругом «русские», «русские»», «русские» со своим специфическим пониманием жизни.

– А! Оле-хадаш – новый репатриант! Вам уже все показали в Израиле?

– Не беспокойтесь, больше, чем достаточно…

– И как наши кибуцы?

– Замечательно.

– А новые районы в Ашдоде или Ашкелоне?

– Очень хороши.

– А тель-авивская автобусная станция – самая большая в мире?

– Грандиозно!

– А общее впечатление об Израиле – какое?

– Ужасное!

Или:

– Вы где работаете?

– Нигде.

– А что делаете?

– Ничего.

– Послушайте, это отличное занятие!

– А конкуренция какая!

– Но президент страны уже видит в вашей жизни сдвиги, – говорит мэр города, явно не лишённый чувства юмора.

– Смею не поверить… В жизни новых репатриантов первыми видят сдвиги психиатры. А вообще-то, про нас лучше всего сказал один мужик из Одессы: «А все-таки они вертятся!»

5571 год. Канун Судного дня. Вот уже почти двадцать лет в этот день мы с женой и друзьями ходим в синагогу выходцев из Румынии (от Румынии до родных Черновцов – рукой подать!). Рядом в исступленной молитве раскачивается старый еврей. И еще, еще один…

Неужели все мы из одного корня, из одного детства, из одного прошлого, унесенного на тысячи лет назад?

Иду по приморскому городу, а кажется – шествую по миру.

Думаю об этом и начинаю серьезно подозревать, что будущее человечества в большей степени зависит от того, что произойдет в ближайшее время на этом квадратном километре.

Пусть простят меня пирамиды Египта, музеи Берлина, мраморные надгробия старой Праги, бульвары Парижа, парки Лондона, небоскребы Нью-Йорка – я любовался ими, но сердце мое билось спокойно, а если и учащалось его биение, то не настолько, чтобы пересыхало во рту и кружилась голова.

Отчего же всякий раз, стоит мне возвратиться в мой город, сердце раскачивается в груди так, что больно ребрам и голова кружится, будто я болен или пьян?

Неужели на моих глазах рождающийся город Ашкелон с четырехтысячелетней историей прекраснее красавицы Праги или Москвы, загадочнее Веймара или любимого мной Дубровника? Дубровник – удивительный город на берегу Адриатического моря, где дома и улицы напоминают ущелья и скалы, гранитные утесы с множеством уступов и площадок. Входы в дом похожи на входы в пещеры, вырубленные в скале. Весь город окружен стеной, как древний Ашкелон…

Дубровник, говорят, сильно разрушен в ходе братоубийственных войн в Югославии. Именно там мне вдруг показалось, что бойницы стерегут бойцы имама, как считал поэт Расул Гамзатов – неподкупные…

Позволю усомниться…

В Черновцах – городе моего детства, моей юности, моей зрелости я видел, как новая пьеса играется в старых декорациях. Люди, хлынувшие из окрестных сел в оставленные евреями дома, словно боялись всей этой готики, базилик, этого мавританского стиля, бог знает каким ветром занесенного на окраины Украины.

Я ходил по улицам детства и не встречался с самим собой, не встречался со своими веснами, дождями, цветами, опадающими осенними листьями. Мне казалось, попади я туда вновь, бесконечно буду бродить и бродить. И вдруг желание бродить притупилось…

Но вот уже в сотый раз под палящим солнцем я иду в древний город, останавливаюсь у самого обрыва, у развалин церкви, построенной во времена императора Константина. Давно остывшая, холодная зола. И я склоняю голову, тоже припорошенную холодной белой золой…

Здесь стояли грозные египетские фараоны. Безжалостные ассирийские цари. Вавилонский Навуходоносор, который не расставался с коротким ножом – он приносил ему удачу.

Мертвые мужчины и женщины видели то, что грезилось и мне – клинок, стрелу, вошедшую в тело, и тело – простертое под небом. Но оказывается, все мы видели завершение совсем другой, куда более давней истории: Каин убивал Авеля…

Новое в городе я вижу своими глазами. О старом слушаю и думаю, и думы мои – как разноцветные нитки, обвивающие большое веретено. Я мысленно представляю тот многоцветный ковер, который можно соткать из этих ниток.

Александр Македонский. Персидский царь Кир. Едва ли не самое древнее в мире (VI–V века до н. э.) кладбище собак, которых в персидский период хоронили в соответствии с религией Зороастра.

Копья, сабли, ножи. В стальных лезвиях спала и зрела человеческая злоба.

Вещи переживают людей. Миллионы осколков вытаскивают археологи из земли и складывают из них изящные амфоры, очаровательные кувшины, глиняные тарелки. И теперь – как новенькие! Кто знает, завершилась ли их история или только начинается?

Римские легионеры. Греческие монахи. Одержимые безумием потомки Ишмаэля. Крестоносцы с такими звучными именами – Ричард Львиное Сердце или прованский трубадур, князь Рю Блай, который на всех парусах мчался сюда, в Палестину, к своей возлюбленной…

В конце концов, каждый изведал вкус смерти, чтобы потом обратиться в воспоминание…

А мы все стоим и стоим.

Было время, когда на имя «Палестина» откликались только пустынные ущелья, Иудейские горы или пески Негева.

Еще в середине прошлого века в Иерусалиме существовал квартал прокаженных. В городе с населением в двадцать две тысячи человек не было ни одного врача!

В 1907 году в Палестину отправился будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман: «Пустынная то была, в общем, страна – один из самых заброшенных уголков захолустной и убогой Оттоманской империи». Но самое грустное впечатление произвел на него Иерусалим: «Здесь действительность оправдывала самые худшие ожидания. Еврейский Иерусалим представлял собой жалкое еврейское гетто, всеми забытое и лишенное достоинства. Все его прославленные исторические святыни принадлежали другим… Весь мир был достойно представлен в Иерусалиме – кроме нас, евреев. Зрелище это ввергло меня в невыразимую тоску, и я покинул Иерусалим в тот же день, не дожидаясь вечера. Свою неприязнь к Иерусалиму я не мог изжить потом долгие годы…»

Моше Новомейский, который заложил основы израильской химической добывающей промышленности, на всем протяжении от Иерихона до Мертвого моря – в 1911 году – не встретил ни одной живой души…

Голду Меир по приезде в страну (1921 год) больше всего поразило, что все, все покрыто мухами. Ее приунывшая сестра Шейна хваталась за голову: «…все до того примитивно, и солнце, солнце, которого просто нельзя выдержать!»

Шатобриан, еще раньше путешествуя из Парижа в Иерусалим, писал в дневнике: «Окиньте взором пространство между горой Сион и Храмом, вы увидите тот маленький народ, что живет обособленно от остальных жителей города. Будучи постоянно унижаем всеми, он поник головой, но не жалуется, он подвергается гонениям, но не ищет правосудия, он позволяет осыпать себя ударами, но не издает ни единого стона: когда требуют его голову, он подставляет ее под турецкую саблю.

Если один из членов этого всеми гонимого сообщества умирает, близкие ночью, украдкой хоронят его в долине Иосафата… Войдите в жилище любого из этого народа, и вы увидите ужасающую нищету, вы застанете его в тот момент, когда он заставляет своих детей читать святую Книгу, а те, в свою очередь, будут заставлять своих детей…»

Шатобриан был просто поражен: «Персы, греки, римляне исчезли с лица земли, а маленький народ, родившийся задолго до появления этих многочисленных народов, все еще, ни с кем не смешиваясь, существует на обломках своей родины. И мы думаем, что если в жизни народов есть что-нибудь, что может быть названо чудом, то только это».

Что бы сказал Шатобриан, узнав о создании еврейского государства?