Конструктивная функция, соотнесенность элементов внутри произведения обращает "авторское намерение" в фермент, но не более. "Творческая свобода" оказывается лозунгом оптимистическим, но не соответствует действительности и уступает место "творческой необходимости"[690]. Литературная функция, соотнесенность произведения с литературными рядами довершает дело. Вычеркнем телеологический, целевой оттенок, «намерение» из слова «установка»[691]. Что получится? «Установка» литературного произведения (ряда) окажется его речевой функцией, его соотнесенностью с бытом. Установка оды Ломоносова, ее речевая функция — ораторская. Слово «установлено» на произнесение. Дальнейшие бытовые ассоциации — произнесение в большом, в дворцовом зале. Ко времени Карамзина ода «износилась» литературно. Погибла или сузилась в своем значении установка, которая пошла на другие, уже бытовые формы. Оды поздравительные и всякие другие стали "шинельными стихами", делом только бытовым. Готовых литературных жанров нет. И вот их место занимают бытовые речевые явления. Речевая функция, установка ищет формы и находит ее в романсе, шутке, игре с рифмами, буриме, шараде и т. д. И здесь свое эволюционное значение получает момент генезиса, наличие тех или иных бытовых речевых форм. Дальнейшие бытовые ряды этих речевых явлений в эпоху Карамзина — салон. Салон — факт бытовой — становится в это время литературным фактом. Таково закрепление бытовых форм за литературной функцией. Подобно этому, домашняя, интимная, кружковая семантика всегда существует, но в известные периоды[692] она обретает литературную функцию. Таково в литературе и закрепление случайных результатов: черновые стиховые программы и черновые «сценарии» Пушкина становятся его чистовой прозой[693]. Это возможно только при эволюции целого ряда, при эволюции его установки. Аналогия нашего времени для борьбы двух установок: митинговая установка стиха Маяковского ("ода") в борьбе с камерной романсной установкой Есенина ("элегия")[694]. 11. Речевая функция должна быть принята во внимание и в вопросе об обратной экспансии литературы в быт. "Литературная личность", "авторская личность", «герой» в разное время является речевой установкой литературы и оттуда идет в быт. Таковы лирические герои Байрона, соотносившиеся с его "литературной личностью" — с тою личностью, которая оживала у читателей из стихов, и переходившие в быт. Такова "литературная личность" Гейне, далекая от биографического подлинного Гейне. Биография в известные периоды оказывается устной, апокрифической литературой. Это совершается закономерно, в связи с речевой установкой данной системы: Пушкин, Толстой, Блок, Маяковский, Есенин[695] — ср. с отсутствием литературной личности Лескова, Тургенева, Фета, Майкова, Гумилева и др., связанным с отсутствием речевой установки на "литературную личность". Для экспансии литературы в быт требуются, само собой, — особые бытовые условия. 12. Такова ближайшая социальная функция литературы. Только через изучение ближайших рядов возможно ее установление и исследование. Только при рассмотрении ближайших условий возможно оно, а не при насильственном привлечении дальнейших, пусть и главных, каузальных рядов. И еще одно замечание: понятие «установки», речевой функции относится к литературному ряду или системе литературы, но не к отдельному произведению. Отдельное произведение должно быть соотнесено с литературным рядом, прежде чем говорить об его установке. Закон больших чисел неприложим к малым. Устанавливая сразу дальнейшие каузальные ряды для отдельных произведений и отдельных авторов, мы изучаем не эволюцию литературы, а ее модификацию, не как изменяется, эволюционирует литература в соотнесенности с другими рядами, а как ее деформируют соседние ряды, — вопрос, также подлежащий изучению, но уже в совершенно иной плоскости.
Особенно ненадежен здесь прямолинейный путь изучения авторской психологии и переброска каузального мостика от авторской среды, быта, класса к его произведениям. Эротическая поэзия Батюшкова возникла из работы его над поэтическим языком (ср. его речь "О влиянии легкой поэзии на язык"), и Вяземский отказывался искать ее генезис в психологии Батюшкова (см. выше, стр. 250). Поэт Полонский, который никогда не был теоретиком и, однако, как поэт, как мастер своего дела, это дело понимал, пишет о Бенедиктове: "Весьма возможно, что суровая природа: леса, камни <…> влияли на впечатлительную душу ребенка, — будущего поэта; но как влияли? Это вопрос трудный, и никто без натяжек не разрешит его. Не природа, для всех одинаковая, играет тут главную роль…"[696] Типичны переломы художников, не объяснимые их личными переломами: типы переломов Державина, Некрасова, у которых «высокая» поэзия в молодости идет рядом с «низкой», сатирической и при объективных условиях сливаются, давая новые явления. Ясно, что здесь вопрос не в индивидуальных психических условиях, а в объективных, в эволюции функций литературного ряда по отношению к ближайшему социальному. 13. Поэтому должен быть подвергнут пересмотру один из сложных эволюционных вопросов литературы — вопрос о «влиянии». Есть глубокие психологические и бытовые личные влияния, которые никак не отражаются в литературном плане (Чаадаев и Пушкин). Есть влияния, которые модифицируют, деформируют литературу, не имея эволюционного значения (Михайловский и Глеб Успенский). Всего же поразительнее факт наличия внешних данных для заключения о влиянии — при отсутствии его. Я приводил пример Катенина и Некрасова. Эти примеры могут быть продолжены. Южноамериканские племена создают миф о Прометее без влияния античности. Перед нами факты конвергенции[697], совпадения. Эти факты оказываются такого значения, что ими совершенно покрывается психологический подход к вопросу о влиянии, и вопрос хронологический — "кто раньше сказал?" оказывается несущественным. «Влияние» может совершиться тогда и в таком направлении, когда и в каком направлении для этого имеются литературные условия. Оно предоставляет художнику при совпадении функции формальные элементы для ее развития и закрепления. Если этого «влияния» нет, аналогичная функция может привести и без него к аналогичным формальным элементам[698]. 14. Здесь пора поставить вопрос о главном термине, которым оперирует история литературы, о «традиции». Если мы условимся в том, что эволюция есть изменение соотношения членов системы, т. е. изменение функций и формальных элементов, — эволюция оказывается «сменой» систем. Смены эти носят от эпохи к эпохе то более медленный, то скачковой характер и не предполагают внезапного и полного обновления и замены формальных элементов, но они предполагают новую функцию этих формальных элементов. Поэтому самое сличение тех или иных литературных явлений должно проводиться по функциям, а не только по формам. Совершенно несходные по видимости явления разных функциональных систем могут быть сходны по функциям, и наоборот. Вопрос затемняется здесь тем, что каждое литературное направление в известный период ищет своих опорных пунктов в предшествующих системах, — то, что можно назвать «традиционностью». Так, быть может, функции пушкинской прозы ближе к функциям прозы Толстого, нежели функции пушкинского стиха к функции подражателей его в 30-х годах и Майкова. 15. Резюмирую: изучение эволюции литературы возможно только при отношении к литературе как к ряду, системе, соотнесенной с другими рядами, системами, ими обусловленной. Рассмотрение должно идти от конструктивной функции к функции литературной, от литературной к речевой. Оно должно выяснить эволюционное взаимодействие функций и форм. Эволюционное изучение должно идти от литературного ряда к ближайшим соотнесенным рядам, а не дальнейшим, пусть и главным. Доминирующее значение главных социальных факторов этим не только не отвергается, но должно выясниться в полном объеме, именно в вопросе об эволюции литературы, тогда как непосредственное установление «влияния» главных социальных факторов подменяет изучение эволюции литературы изучением модификации литературных произведений, их деформации. вернуться Это положение близко к мыслям А. Веселовского об ограниченности "свободы) художника поэтическим преданием (Неизданная глава из "Исторической поэтики" А. Веселовского. — "Русская литература", 1959, № 3, стр. 119). Другая важнейшая аналогия — требование изучения поэтической формы как объективированной данности, развивающейся по своим собственным загонам (именно это было поставлено Веселовскому в главную заслугу в программном заявлении Опояза. — "Жизнь искусства", 1919, 21 октября, № 273). Об отношении Тынянова и Шкловского к наследию Веселовского см.: Б. Казанский. Идея исторической поэтики. — Р-I, стр. 10. вернуться Ср. об установке в ст. "Ода как ораторский жанр". Трактовка термина у Тынянова полемична по отношению к концепциям поэтики, оперировавшим категорией телеологического. См. декларацию телеологического принципа (с полемикой против Опояза) в ст. А. П. Скафтымова 1922–1923 гг. "Тематическая композиция романа "Идиот"" (в его кн.: Нравственные искания русских писателей. М., 1972, стр. 23–32); ср. о художественной телеологии: Жирмунский, стр. 23, 29–39, 54; П. Н. Сакулин. Теория литературных стилей. М., 1927, стр. 20; С. Балухатый. К поэтике мелодрамы. — Р-III. Б. M. Энгельгардт подробно рассматривал вопрос о структурной телеологии художественного произведения в плане общей эстетики и методологии искусствознания, соглашаясь, впрочем, понимать ее вне волеустремления творца (см. его кн. "Формальный метод в истории литературы". Л., 1927). Телеологический подход находил применение и в Опоязе. Так, Эйхенбаум утверждал, что "поэтика строится на основе телеологического принципа и потому исходит из понятия приема", тогда как лингвистика "имеет дело с категорией причинности" (ЭП, стр. 337). Ср. полемику с разграничением лингвистики и поэтики по этому признаку: В. В. Виноградов. О задачах стилистики, стр. 206 л. Сходную с тыняновской критику телеологического (а также каузального) подхода см.: Б. И. Ярхо. Границы научного литературоведения. — «Искусство», 1925, № 2, стр. 51–56. Особое истолкование художественной телеологии предложил Н. К. Пиксанов ("Новый путь литературной науки. Изучение творческой истории шедевра. Принципы и методы". «Искусство», 1923, № 1, см. особ. стр. 103–104; ср. полемический ответ Эйхенбаума: "Печать и революция", 1924, № 5, стр. 7–8), который связывал ее с историей текста. Очень близкую к Тынянову критику телеологического подхода дал в 1929 г. Б. В. Томашевский, возражая Пиксанову (Б. В. Томашевский. Писатель и книга. Изд. 2. М., 1959, стр. 146–152). Отметим, однако, что эта критика обращена против телеологического, понимаемого только как "индивидуальное творческое намерение"; интереса к надындивидуальной телеологии работы Тынянова не обнаруживают. С этим связано и его употребление термина «функция» — без того целевого значения, которое он получил затем у пражских лингвистов. О понимании языка как целенаправленной структуры см.: Р. Якобсон. Разработка целевой модели языка в европейской лингвистике в период между двумя войнами. — "Новое в лингвистике", вып. IV. М., 1965; здесь же, со ссылкой на философский словарь А. Лаланда, — о распространенном смешении двух значений термина «функция»: 1) роль, задача; 2) соответствие между двумя переменными (стр. 377). Понимание Тынянова близко ко второму, математическому значению. Телеологический аспект, характерный для ряда современных эволюционных теорий, оставлен за пределами его концепции — тогда как аспекту каузальному отведено вполне определенное место в намечаемой Тыняновым иерархии исследований: он отодвинут в сферу будущего изучения. Ср. также статью Якобсона (стр. 645–646), указ. в прим. 24. л См. у В. В. Виноградова о телеологии стиля, приема и т. д. в "Эволюции русского натурализма" (Л., 1929), о "телеологии эстетического протеста" при создании "нового художественного мира" ("Этюды о стиле Гоголя". Л., 1926, стр. 203). вернуться В журнальном тексте вместо слов "известные периоды" было: "в период символистов". вернуться Cр. в статье К. Зелинского "Идти ли нам с Маяковским?": "Маяковский и Есенин — это орел и решка. Это, в сущности, две стороны одной и той же монеты" (К. Зелинский. Поэзия как смысл. М., 1929, стр. 307) — сравнение, расчет на неожиданную новизну которого оспорен Н. Асеевым (Я. Асеев. Дневник поэта. Л., «Прибой», 1929, стр. 32). вернуться Любопытно сопоставить с тыняновскими оценками литературной личности Есенина (см. также "Промежуток") статью Асеева "Плач по Есенину": "Не русизмом и не национализмом завоевывал себе признание Есенин. И не только голым талантливым нутром. Биографию свою положил он в основу своей популярности. <…> Она-то и подчеркивала и акцентировала его стихи" (указ. соч., стр. 171); "И перед нами <…> — живое лицо поэта, не исковерканное гримасой улыбчивости и простоты, лицо человеческое и дорогое нам" (стр. 183); ср. в статье Тынянова «Блок»: "Почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо". См. и фигуры зачина статьи Асеева, несколько напоминающие построение рассуждений Тынянова в статье о Блоке: "Скажут: это не так. Есенина знали и любили до смерти. Кто знал и что знали? <…> Кто же плачет? И о чем? (стр. 168). О тыняновском понимании биографии см. прим. к статье "Литературный факт". вернуться Биография В. Г. Бенедиктова, составленная Я. П. Полонским. — В кн.: В. Г. Бенедиктов. Сочинения. СПб., 1902, стр. 1. вернуться По мнению В. В. Виноградова, термин восходит к "бодуэновской теории языка" (ПиЕС, стр. 7–8). В одном из планов статьи вслед за пунктом "Вопрос о конвергенции" следовал пункт "Вопрос о дивергенции и критика, традиций", "влияния"" (АК). Представляется, что термины «конвергенция» и «дивергенция» могли быть заимствованы непосредственно у Е. Д. Поливанова, входившего в Опояз и лично хорошо знавшего Тынянова (нельзя исключить, впрочем, и знакомство Тынянова через Л. А. Зильбера с терминами в том их значении, которое получили они в биологической науке, откуда проникли затем в филологию — ср., напр., у Брюнетьера). Теория фонетической конвергенции Поливанова еще до печатного ее изложения была известна по его лекционному курсу, читанному в 1920–1921 гг., и докладам (см.: Вяч. Вс. Иванов. Лингвистические взгляды Е. Д. Поливанова. — "Вопросы языкознания", 1957, № 3, стр. 73). Своеобразное свидетельство популярности термина — строки из шуточных куплетов, сложенных студентами ГИИИ: И страсть с формальной точки зренья Есть конвергенция приемов. (Сб. "Как мы пишем" [Л.], 1930, стр. 215). После попытки привлечения одного из ранних опоязовцев в «новый» Опояз (см. прим. к "Проблемам изучения литературы и языка") имя Поливанова не раз встречается в переписке Тынянова и Шкловского — под его воздействием складывается, например, отношение Тынянова к Марру: "Он, кажется, отрицает язык как систему, и язык для него куча отдельных вещей", — пишет Тынянов 5 марта 1929 г. со слов Поливанова и в том же письме прибавляет: "Достань доклад Евгения Дмитриевича" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 724). Несомненно, имеется в виду доклад "Проблема марксистского языкознания и яфетическая теория", прочитанный Поливановым 4 февр. 1929 г. в Москве на дискуссии в подсекции материалистической лингвистики Коммунистической академии (дискуссия эта получила впоследствии название «Поливановской»; см. о ней: А. А. Леонтьев, Л. И. Ройзенбом, А. Д. Хаютин. Жизнь и деятельность Е. Д. Поливанова. В кн.: Е. Д. Поливанов. Статьи по общему языкознанию. М., 1968, стр. 21–23). 10 апреля 1929 г. Шкловский писал: "Посылаю тебе стенограмму доклада Поливанова <…> Поливанов болен и мрачен. В Университете оставили за ним татарский язык" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 441). Следующее упоминание о Поливанове — в письме Тынянова к Шкловскому от 2 июня 1931 г.: "Поливанова прочел. Какая умница и какой писатель. Может быть, он хочет беллетристикой или вообще литературой заняться? Он ею, несомненно, кончит" (там же, ед. хр. 724). Речь идет, надо полагать, о только что вышедшем в Москве сборнике статей Поливанова "За марксистское языкознание", возможно, присланном Шкловским Тынянову. В мае 1935 г., усиленно приглашая больного Тынянова к себе в Москву, Шкловский писал: "Мы сидели бы, разговаривали бы, вспоминали бы о Пушкине, Тредьяковском, Романе Якобсоне, Поливанове и опять об Александре Сергеевиче". И, наконец, последнее упоминание — 28 марта 1937 г.: "Евгений Дмитриевич прислал мне благоразумное и талантливое письмо" (там же, ед. хр. 441). вернуться Этот подход к вопросу о влияниях определился в ранних работах Тынянова — см. прим. 1. Ср. 5-й тезис "Проблем изучения литературы и языка" (в наст. изд.). Ср. также: R. Jakobson. Uber die heutigen Voraussetzungen der russischen Slavistik. — "Slavische Rundschau", 1929, № 8, S. 640. |
