Кроме того, совершенно нет в подлиннике выражений, как: "под снегом белеет", "в инистой мгле", "И сон его вьюга лелеет", «пределах», "под пламенным небом", "стоит и цветет"; первоначальный вариант был еще более отдален от подлинника. Вместо строки
Под пламенным небом, на знойном холму,
все же сохраняющей колорит строки
Auf brennender Felsenwand,
стояла строка
Под мирной лазурью, на светлом холму,
углубляющая антитезу к тютчевским (не гейневским) эпитетам ("на севере мрачном"), но меняющая основной ее характер.
Таким образом, гейневское "Ein Fichtenbaum steht einsam…" дает лишь канву для Тютчева, самостоятельно развивающего лирическую тему (заглавие) и аналогирующего метр подлинника.
Два перевода из цикла «Nordsee» — «Вопросы» и «Кораблекрушение» любопытны во многих отношениях. Несомненно, что цикл «Nordsee» по космической тематике и грандиозной образности более всего отвечал строю тютчевской лирики. Но в этих переводах Тютчев стоял перед трудной задачей создания русского вольного ритма. Сначала, в первом стихотворении, он явно пытается разрешить эту задачу. Первые две строки:
Над морем, диким полуночным морем
Муж-юноша стоит
не укладываются в рамки определенного метра и создают презумпцию вольного стиха. Этим объясняется, что последующие стихи воспринимаются именно как род вольного стиха, несмотря на то, что они представляют чередование канонического четырехстопного ямба с пятистопным. <…>
Гейневский прием разрушения иллюзии проведен двояким образом: обычным путем — внесения прозаизма (ein Narr) и путем, открытым лишь в вольном стихе, — ритмическим. Три строки с каноническим ритмом (четырехстопный амфибрахий) перебиваются ритмом резко прозаической речи:
Es murmeln die Wogen ihr ew'ges Gemurmel
Es wehet der Wind es fliehen die Wolken,
Es blinken die Sterne gleichgultig und kalt
Und ein Narr wartet auf Antwort.
Ничего подобного мы не найдем у Тютчева:
По-прежнему шумят и ропщут волны,
И дует ветр, и гонит тучи,
И звезды светят хладно-ясно,
Глупец стоит — и ждет ответа,
где последняя строка значительно ослаблена полным ритмическим соответствием предыдущей[973].
Вместе с тем Тютчев производит синтаксическую перестановку, которая сразу переносит центр стихотворения именно на синтаксическую сторону. Именно: у Гейне придаточное предложение кончается тотчас же, в первой же строке глаголом:
Woruber schon manche Haupter gegrubelt,
а дальше следует ряд приложений:
Haupter in Hieroglyphenmutzen,
Haupter in Turban und schwarzem Barett…
и т. д.,
между тем как Тютчев нагнетает синтаксис, относя разрешение периода глаголом на седьмую строку:
Над коей сотни, тысячи голов
В египетских, халдейских шапках,
Гиероглифами ушитых,
В чалмах, и митрах, и скуфьях,
И с париками, и обритых
Тьмы бедных человеческих голов
Кружилися, и сохли, и потели.
Заметим, что весь период у Гейне равен пяти строкам, у Тютчева — семи; таким образом, интонационное напряжение гораздо сильнее у Тютчева.
В следующем стихотворении ("Кораблекрушение", перевод "Der Schiffbruchige" — "Die Nordsee", II, 3) Тютчев уже не пытается разрешить задачу русского вольного стиха и прямо передает его чередованиями пяти-, четырех- и трехстопного ямба. Но этот аналог тонко передает колебания подлинника; внезапной ритмичности четверостишия:
Die Wogen murmeln, die Mowen schrillen,
Alte Erinnrungen wehen mich an.
Vergessene Traume, erloschene Bilder,
Qualvoll suse, tauchen hervor
соответствует и эвритмическая строфа у Тютчева:
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу
Былые сны, потухшие виденья
Мучительно-отрадные встают!
которая выделяется, как и у Гейне, в строфу именно пластической симметрией цезур и ускорений.
Тютчев и здесь не выдерживает конечного ритмического Illusionszerstorung [Разрушение иллюзии (нем.)]. У Гейне воспоминания прерываются сознанием действительности, ритмизованным как противоположность предшествующему; воспоминания кончаются амфибрахической четырехстопной строкой:
Und flog, wie ein Aar, hinauf in den Himmel!
Возвращение к действительности начинается со строки с тремя ударениями, ударенной на первом слоге:
Schweigt, ihr Wogen und Mowen;
третья строка разбита enjambement, еще более драматизирующим, напрягающим ритм, и стихотворение кончается строкой с двумя ударениями, неожиданно короткой, с мужским окончанием — характерным ритмическим разрушением иллюзии:
Тютчеву чужда ирония романтиков, и вообще, его остроумие носит на себе все признаки esprit XVIII века и в стихах должно было уже в его время вызывать впечатление архаического, гейневская же ирония, его обостренный, многообразный Witz противоречит тютчевскому строю.
Вот почему последние строки его перевода напоминают скорее монолог французской трагедии.
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Все, все погибло — счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь один,
На дикий брег заброшенный грозою,
Лежу простерт — и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!..
Эффект Гейне еще более уничтожен конечною рифмою (женскою притом).
Гораздо ближе, с явным стремлением передать подлинник, переведено стихотворение "Как порою светлый месяц…" ("Wie der Mond sich leuchtend dranget…" — "Die Heimkehr"): соблюден размер подлинника, характер рифм и отчасти инструментовка.
В особенности заслуживает внимания последняя черта, с которою еще придется посчитаться. Инструментовка, по-видимому, сохраняется в его стихах намеренно и сознательно: первая строка четвертой строфы у Гейне
Lauten klangen, Buben sangen
передана у Тютчева:
Здесь мы имеем передачу внутренней рифмы "klangen — sangen", однозначащей аллитерацией связывающей, как и у Гейне, два глагола: пели били; характерное слово «Buben» передано с явным ущербом смысловой передаче через совершенно идентичное «бубны»[974]. Менее удачно, но столь же сознательно передана вторая строка пятой строфы:
