— Ну, была еще прослушка ФБР. Получалось, что парня прикончат, если мы его не включим в программу.

Дюпри вытаскивает документ из папки.

— Да, я видел отчет. Но если вы правы и он ничего не знает, почему же тогда его заказали?

— Это вопрос не ко мне. Спросите об этом ФБР.

Дюпри всматривается в отчет ФБР. Что-то выбивается из общей картины.

— Вы сказали, что помните Мартина Хейгена. А как он выглядел тогда, помните?

— Конечно. Симпатичный. С таким спокойной жизни не жди.

— Как вам показалось, он похож на ирландца?

— Не знаю.

— Хейген — немецкая фамилия.

— Не понимаю, при чем…

— В прослушке говорят о том, что надо позаботиться об «этом ирландском дятле Хейгене». — Дюпри подносит листок ближе к глазам и переворачивает его, чтобы найти нужную строчку.

В трубке раздается смех Джанет Келли.

— Даже не знаю, что вам сказать. Эти ребята не из тех, кто утратит сон из-за расовой неприязни. И если у вас больше нет…

Дюпри не сводит глаз с листа.

— Нет. У меня все. Извините. — Он вешает трубку и разглядывает досье. Поговорить с ФБР удастся только в понедельник утром. А это значит, что придется два дня смотреть на дверь и мучиться над вопросом: когда детектив Чарлз встанет с больничной койки, сядет в машину и?..

Он окидывает взглядом гостиничный номер: на одной из кроватей разбросаны бумажки, постель на другой смята за несколько часов неспокойного сна. Он ощущает себя крошечным. Кто он такой, чтобы найти человека в Нью-Йорке, постичь политику преступного мира и особенности нью-йоркских правоохранительных органов, да еще нажить себе такого врага, как Донни Чарлз? Просто удивительно, насколько человек может быть одинок в городе с семимиллионным населением. Он встает. Его ноги едва умещаются в узком проходе между кроватями. Ему приходится передвигаться боком, чтобы обходить мебель в номере. Он слышит завывание сирен за окном и нарастающий утром шум машин. Дюпри раздвигает занавески и смотрит на Седьмую авеню, убегающую к Таймс-Сквер. Облака висят низко. Он следит за движением машин и задается вопросом, как густонаселенность и бешеный темп этого города влияют с течением времени на его жителей. Отличался бы он от Чарлза, если бы поселился здесь? Или место жительства вовсе ни при чем? Чарлз служит в полиции восемнадцать лет. Может быть, за восемнадцать лет такая работа кого угодно доведет.

Дюпри вдруг охватывает подобие паники, и он жалеет, что не может написать себе письмо и отправить, указав на конверте: «вскрыть в 1998 году».

«Здравствуй, Алан. Будь осторожен. Не будь козлом».

Он снимает трубку и набирает номер. Гудок оглушает.

— Алло? — У нее встревоженный голос.

— Дебби.

— А, привет. — Она успокаивается, и это передается ему.

— Прости, что звоню в такую рань. Просто…

— Я рада тебя слышать. И тоже по тебе скучаю. Когда вернешься домой?

— Не знаю. Может, в понедельник.

— Как там Нью-Йорк? Красивый город?

— Да, — отвечает Дюпри. Он может дотянуться до каждой из четырех стен своего номера, сделав всего пару шагов из его центра. — Это… что-то.

Ему хочется свернуться калачиком рядом с ней на диване, на их диване, в городе, где ему все знакомо. А больше всего ему хотелось бы, чтобы этого дела вовсе не было, и накануне он не встретил Донни Чарлза в аэропорту. Воображение рисует ему здоровяка-полицейского — с подвязанной проволокой челюстью, — носящегося по городу на машине в обнимку с бутылкой и вглядывающегося в дорогу черными глазами.

— Может, когда-нибудь съездим туда вдвоем, Алан? Не по работе. Просто как туристы. Посмотрим на Эмпайр-стейт-билдинг. Покатаемся в экипаже по Центральному парку.

Он ложится на кровать и закрывает глаза.

— Конечно.

Последние мысли. Со времен «Наберись ума» не было по-настоящему занятных телепередач. Сосиска в булке вкуснее бублика. Как долго телефонная компания продолжает отсылать счета после твоей смерти? Мода на пасы убийственна для профессионального футбола. Итальянскую кухню слишком переоценивают. Здорово было бы завести собаку.

Винс смотрит в окно на проплывающие мимо здания. Он не поспевает за ходом собственных мыслей и пытается сосредоточиться на том, что видит. Ограничить себя внешними раздражителями. Он задается вопросом, как долго воспоминания остаются с тобой и уходят ли вместе с меркнущим светом? А как же все то, что ты повидал: восходы солнца и косые молнии? Куда это все денется, когда тебя не станет? В нем поднимается жадность до новых образов… ничего сверхъестественного, просто посмотреть бы на что-то красивое. Винс жалеет, что не может попросить Анджа поехать на юг — большинство его любимых зданий стоят на нижнем Манхэттене: Мэрия, старый Стэндард-ойл-билдинг, мраморные и чугунные фасады Чемберс-Стрит. Но едут они на север. Винс копается в памяти, чтобы вспомнить, какие здания ему нравятся в северной части города. Музей Метрополитен… Старинный особняк Карнеги. Ансония и Арторп на Бродвее.

Дважды Винс берется за ручку дверцы, чтобы выпрыгнуть на ходу, но всякий раз ему не хватает решимости. Они поворачивают к Ла-Гуардиа. Винс недоумевает, зачем Андж упорно делает вид, будто собирается посадить его в самолет. Может, Андж подобными делами занимается как раз в аэропорту. Может быть, хладное тело Винса положат в ящик и отправят на Сицилию.

С эстакады на него смотрит паренек на мотоцикле. Винс ловит его взгляд, и ему хочется кричать от той надежды на будущее, которую он замечает в глазах паренька. Он жалеет, что не может поехать за ним и провести всю жизнь на мотоцикле, ныряя вправо и влево в потоке машин, почувствовать свободу полета, закрыть глаза и убрать руки с руля… быть единственным движущимся предметом на неподвижном ветру. Парень непобедим на своем мотоцикле, или так ему кажется. Непобедимость — вот чего не хватает Винсу. Он прикрывает глаза и представляет, как текут мимо припаркованные машины, люди на крылечках, почти чувствует порывы ветра, бьющие в лицо и играющие волосами.

Господи, вот было бы здорово, если бы где-то можно было выгрузить все то, что ты повидал и перечувствовал, будто вытаскивая пленку из камеры. Потому-то люди пишут книги и рассказы: чтобы избавиться от каких-то впечатлений, поделиться виденной красотой или пережитой болью. Вот что я видел! Или граффити: здесь был я! Черт побери, я здесь был! Какого черта ты никогда ничего не записывал? Почему не фиксировал свое пребывание здесь на бумаге? Неужели это так сложно?

Машина неожиданно поворачивает в аэропорт. Андж давит на клаксон, петляет между такси и тормозит на площадке для разворота перед кассой. Мужчины с усилием втаскивают «Самсонайты» на бордюры, женщины курят, держа сигарету в одной руке, а дорожные сумки в другой, таксисты роятся, как комары летом. Андж заводит машину на стоянку и поворачивается к Винсу.

— Приехали, пончик.

Винс не знает, что сказать.

— Ты… вот так запросто отпустишь меня домой?

Андж наклоняет голову.

— Ага. Джон ведь сказал, что ты можешь катиться восвояси. А что? По-твоему, мы куда ехали?

— Я думал… но… ты же сам говорил, не все так просто.

— Да, Джону кое-что от тебя нужно. Ты разве не понял?

— Нет, — признается Винс. — Я думал, ты собираешься…

— Что собираюсь?

— Ну, знаешь…

Андж ухмыляется.

— Ты думал, я…

— Ну да. — Он нахмуривается и имитирует голос здоровяка. — «Система выше нас, пончик».

Андж молча смотрит на него, потом разражается хохотом. Он хватается за свой огромный живот, его темные глаза сужаются в щелки.

— Ты думал… о, господи! Я ведь не говорил, что собираюсь… Сказал только, что у Джона есть планы относительно тебя. Вот и все.

— Ну, конечно, ты открытым текстом не говорил, что собираешься это сделать. Разве говорят человеку: я намерен тебя застрелить?

Заходясь смехом, Андж с трудом выговаривает слова.

— Ну и хохма, пончик, мать твою. Ты думал, что я собираюсь тебя… и так, бля, спокойно сидел?! Ах ты, хладнокровный сукин сын!